видится средством достижения определенной цели, и нетрудно заметить, что даже намек на предызбранность порождает в человеке возвышенное ощущение. Когда знаешь, что с сотворения мира ты выделен божественным выбором и умыслом, приходит чувство вознесения над бренностью и незначительностью обыкновенного человеческого существования: человек перемещается на новый уровень достоинства и значительности, становится участником мировой божественной драмы. Тем самым он приближается к богу, что полностью соответствует смыслу евангельского послания.

647 Наряду с человеколюбием в характере Христа заметна некоторая гневливость и, как это нередко бывает у натур эмоциональных, наблюдается отсутствие саморефлексии. Нет свидетельств тому, что Христос когда-либо дивился самому себе. Должно быть, Ему не приходилось вступать в конфликты с самим собой. Имеется лишь одно важное исключение из этого правила — полный отчаяния вопль с креста: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты меня оставил?» Здесь человеческая природа достигает божественности, и это происходит в миг, когда бог переживает бытие смертного человека и на себе узнает то, что когда-то заставил претерпеть своего верного раба Иова. Тут дается и ответ Иову, причем ясно, что это возвышенное мгновение столь же божественно, сколь и человечно, столь «эсхатологично», сколь же и «психологично». Вдобавок человек проявляется в сей миг во всей полноте, но божественный миф ничуть не теряет своей силы. То и другое сливаются в единое целое. Как же можно «демифологизировать» образ Христа? Ведь такая рационалистическая операция выхолащивает всю тайну этой личности, а остаток будет уже не рождением и судьбой Бога во времени, но исторически слабо засвидетельствованным пересказом жизни религиозного учителя, иудейского реформатора, истолкованным на эллинистический манер и неверно понятым, словно это какой-нибудь Пифагор или, пожалуй, Будда, Мухаммад, но отнюдь не Сын Божий и не вочеловечившийся Бог. Кроме того, никто как будто не понимает, поводом для каких соображений стал бы Христос, очищенный от всякой эсхатологии. Эмпирическая психология, существующая в наши дни вопреки тому, что теология по возможности ее игнорирует, в состоянии взять некоторые высказывания Христа и рассмотреть их под микроскопом. Если отделить все эти высказывания от связи с мифом, то останется всего одна возможность их объяснять — через соотнесение с личностью. Какой же вывод мы обязаны сделать, сведя, например, высказывание: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только чрез Меня» к психологии личности? Должно быть, тот самый, который сделали «ближние» Иисуса, не ведавшие ни о какой «эсхатологии»[704]. Какой прок от религии без мифа, если религия означает лишь одно, если она выражает лишь функцию связи с вечно сущим мифом?

648 Учитывая все это знаменательное нагромождение бессмыслиц, был сделан вывод (как бы в досаде на кропотливую работу с трудным фактическим материалом), что Христос — просто миф, что вся Его история — не более чем выдумка. Но миф — не выдумка, он состоит из беспрерывно повторяющихся фактов, которые можно наблюдать все снова и снова. Миф сбывается в человеке, и все люди обладают мифической судьбой не меньше, чем греческие герои. То обстоятельство, что жизнь Христа преимущественно мифологична, вовсе не противоречит фактическому существованию; хочется даже сказать, что дело обстоит противоположным образом, что мифический характер жизни выражается именно в ее общечеловеческом значении. С точки зрения психологии вполне возможно, что бессознательное, какой-нибудь архетип, совершенно подчинит себе человека и будет определять его участь в малейших подробностях. При этом могут возникнуть объективные, непсихические, параллельные явления, которые тоже представляют этот архетип. Тогда не только покажется, но и сбудется в действительности, что этот архетип обретет воплощение психически — в индивидууме — и объективно, вне человека. Полагаю, Христос был именно такой личностью. Жизнь Христа такова, какой ей надлежало быть, если это жизнь Бога и человека одновременно. Это symbolum, соединение разных природ, какое получилось бы, сочетайся Иов с Яхве в одной личности. Желание Яхве стать человеком, возникшее из столкновения с Иовом, сбылось в жизни и страданиях Христа.

8

649 Припоминая более ранние этапы творения, можно задаться вопросом, куда подевался Сатана со своим подрывным влиянием. Ведь повсюду, где растут злаки, он сеет свои плевелы. По-видимому, он был причастен к избиению младенцев при Ироде. Известна его попытка соблазнить Христа положением светского владыки. Столь же несомненно, что он, как следует из слов одержимого бесами[705], был хорошо осведомлен о природе Христа. Кажется, он же воодушевлял Иуду, но не сумел ни подстроить такое важное событие, как жертвенная смерть Христа, ни воспрепятствовать ему.

650 Его относительная недееспособность объясняется отчасти, разумеется, тщательной подготовкой к божественному рождению, а отчасти — тем примечательным метафизическим событием, которое не укрылось от Христа: «Я видел Сатану, спадшего с неба, как молнию». Здесь метафизика приобретает временное измерение, указывает на исторический и (насколько можно судить) окончательный разрыв между Яхве и его темным отпрыском. Сатана изгоняется с небес и лишается возможности подбивать своего Отца на сомнительные затеи. Это «событие» могло бы объяснить, почему Сатана, где бы он ни возникал в истории вочеловечения, всегда играет подчиненную роль, несравнимую с прежними доверительными отношениями с Яхве. Он откровенно утратил отчее благоволение и отправился в изгнание. Тем самым он все же подвергся, пусть и в причудливо смягченной форме, той каре, отсутствие которой удивляло нас в истории Иова. Будучи удален от небесного двора, он сохраняет за собой, тем не менее, владычество в подлунном мире. Его низвергают не прямиком в преисподнюю, а на землю, и лишь в конце времен он будет заточен и надолго утратит возможность действовать. За смерть Христа он не в ответе, поскольку, через предвоображение Авеля и умирающих юными богов, эта смерть — в качестве избранной Яхве судьбы — означает исправление причиненной Иову несправедливости, с одной стороны, и деяние во благо духовного и морального совершенствования человека — с другой стороны. Безусловно, значение человека многократно возрастает, когда даже сам бог становится человеком.

651 В результате частичного обуздания Сатаны Яхве отождествляет себя со своей светлой стороной и превращается в доброго Бога и любящего Отца. Да, он не лишился своего гнева и умеет карать, но праведно. По всей видимости, случаев, подобных трагедии Иова, ожидать больше не приходится. Бог выказывает благость и милосердие; он милостив к грешным детям человеческим и даже определяется как Любовь. Хотя Христос питает к Отцу совершенное доверие и ощущает себя единым с ним, Он все же находит необходимым вставить в молитву «Отче наш» предусмотрительную просьбу (и увещевание): «Не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого». Бога просят не