— улыбнулась Ирфа, обрадованная, что чаруша прочь не кинулся, не напугался. — Каракат, матушкина памятка. В теплых морях таких, говорят, много свободно пасется. Я его Чернышом привыкла звать, по масти.

Каракат, почуяв хозяйку, из садка выбрался. Встал на четыре ноги, отряхнулся: Сумарок с Ирфой едва успели прикрыть лица.

Ударил копытом, зашипел, закричал чайкой.

На воздухе чешуя переливчатая твердела, но блеска самородного не теряла. Со стороны глянуть — так если бы быка могутного с рыбой соединили. Говорили, в дальних далях таких зверей вылавливали, чтобы позже затевать с ними опасные игры на песке горячем.

Ирфа приласкала караката, почесала между рогами. Рога были острые, размашистые: мог, пожалуй, и волчину поднять, как на вилы.

Сумарок глядел, глаза распахнув, улыбался. Сам налегке остался, а куртку серую, с мехом, Ирфе с плеч отдал. Крепко захолодало; верно, думал, что она из мерзлявых. Отказаться не смогла, тянуло в живое тепло окунуться.

Каракат первым потянулся, дозволил себя по морде погладить. После в садок свой вернулся.

— Красавец, — сказал Сумарок. — Как же ты его втайне от соседей сберегла?

— Земля тут что блин, по воде плавает, на ножах железных, на ножках каменных стоит. Я его к Утице стараюсь отводить, чтобы вволюшку наплавался…

— Вот зачем ты поутру Утицу навещала.

Потупилась Ирфа, кивнула.

— Слежу за ним, как могу, выпасаю, а все же не гусь, иной раз сам уходит. Шалапутит, где вздумается ему, но людей не губит…

Сумарок постоял, подумал, да вдруг хлопнул себя по лбу.

— Так вот какого зверя Сивый следил!

— Что? Какой Сивый?

— Кнут! На талуху думал, на кочергу, а оно вот что…

Ирфа вскинулась испуганно.

— Думаешь, прибить может?

— Сивый-то? Он может. Спрашивать не станет. Пойдем-ка скорее, сдается мне, к озеру спешить надо…

Остановился вдруг.

— А скажи, Ирфа, Амулангу-мастерицу давно ли знаешь?

— Амулангу-то? Давненько. Четвертую зиму как тут встает. Все с соляной пряжей возится…

Сумарок вдруг побелел так, что Ирфа испугалась, замолчала.

— Соль растит?

— Да… Оружие старое, кости старые, что другим не надобно, она на них пряжу соляную вьет… Ну как, знаешь, у оленей паутинники заводятся, меж рогов тенета тянут, так она свою кудель прядет. Говорила, стекло разящее пытает. Я у ней помощницей иногда… Но что тебе?

Ничего не ответил Сумарок, только повернулся круто, так, что волосы хлестнули, шагу прибавил.

По дороге дивилась Ирфа, какая тишина кругом. Ни разговоров спорливых, ни крику-визгу ребяческого, ни песен работных. Ровно спали все…

У озера круглого тоже ни души.

Ирфа ежилась: озноб накатывал, затылок сводило, точно застыла.

Сумарок над чем-то задумался, голову склонив.

— Нет… нет, не может, — пробормотал тоскливо.

Потер лицо руками.

Хотела спросить Ирфа, о чем сокрушался чаруша, о чем горевал, да тут глухо звякнуло, ровно ботало.

Сумарок вскинулся.

Шла, расстилалась с Утицы пелена, ровно ширинка. Сверкала жемчугом, переливалась… Ахнула Ирфа.

Сумарок на нее взгляд кинул:

— Или не видала прежде?

— Не доводилось… Ох, как бы моего каракатного не напугал туман этот.

— Кликнуть его можешь ли?

— Своенравный он. Иной раз отзовется, другой — будто не слыхал.

— Знакомое дело, — пробормотал Сумарок.

Не долго Ирфе волноваться пришлось: будто хозяйку зачуяв, выбрался из воды каракатный. Набежал волной, на берег кинулся, встал на четыре копыта, засверкал чешуей, закачал рогами.

Сумарок огляделся, лодку выискивая: как туман минет, рассудил, так пора бы и сети тянуть.

Лодку увидел, но прежде — кнута. Шел тот прямо к быку водяному.

Ирфа вскрикнула отчаянно, бросилась, закрыла собой каракатного.

— Не замай его, кнут! — взмолилась. — То друг мой верный, людям вреда не чинит!

Кнут с нее на чарушу взгляд перевел.

— Правду говорит. Каракатный это, Чернышом прозывают, зверь ее ручной.

Усмехнулся кнут.

— Так вот какову зверушку я когтил. Твое счастье, рогатый, что чаруша за тебя ручается — видит Коза, снес бы тебе башку, сколько за тобой гонялся, а ты, оказывается, в лужах хоронился…

Тут замолчал.

Сумарок оглянулся: спешил к ним люд. Не для ловчего дела снаряженный, да и не в рубахах ночных. У каждого на голове — венчик жемчужный, вдоль висков лопаточка черная…

Выступил вперед мужичок, хозяин добрый, что дом гостевой держал.

Проговорил, отдыхиваясь от быстрого шага.

— Вот, люди, тот самый, что порешил нас горькими сиротами оставить, обездолить! Сам слышал, покуда в подоконье у мастерицы нашей хоронился! Мыслил дочери приданое, да на беседу, заговор тайный, напал! Вздумал шалыган пришлый на наш промысел исконный напраслину возводить!

Кнут помалкивал покуда, с крикуна глаз холодных не сводя.

Сумарок руку поднял, успокаивая.

— Дайте наперед слово сказать, люди добрые. Не мыслил я худого, а только жемчуг зимний кабалит вас, ровно на цепь сажает. Сами не помните, как ему верно служите, костям кланяетесь.

Зашумели, загудели люди.

Со страхом углядела Ирфа, что многие с оружием пришли, с острым железом, с тяжелым деревом. Крепче вцепилась в каракатного.

— Ох, молод ты еще, летами зелен! Не довелось тебе, видать, худой жизни хлебнуть, голодать да зябнуть!

Фыркнул кнут, но опять смолчал.

— Матушка наша, кормилушка-кормилка, Ладочка-Костяночка, вот кто правит, вот кто ладит! Как стал худеть жемчуг наш зимний, самородный, как стал нищать, так удумали мы, убогие, костям поклониться, Ладочке помолиться! Не оставила нас, сирот, не покинула, сирых! Надоумила как поступить, как жемчуг в сети вернуть!

Цыкнул кнут, молвил Сумароку.

— Ну, вот и прояснилось. А ты — правит ими, ха… Сами по себе прекрасно дуреют, и возницы им не надо.

Раздосадованно, огорченно Сумарок головой покачал.

— Люди-то какие приветные были. Не мыслил, что сами себе венцы вздели…

— А еще чаруша, — подковырнул кнут.

— А ты, кнут, быка водяного от талухи отличить не сумел, а?

Развел руками кнут.

— Тут маху дал. Один-один.

Ирфа же испуганно слушала, как Гордиян грозить начал:

— Тебе же, чаруша, отсюда живым ходу нет! Кости твои верно Матушке послужат, а каковой жемчуг получится!

Тут уж кнут не стерпел:

— Серьезно, мясо?! Прямо передо мной на друга моего телегу толкаешь?!

Подбоченился мужик.

— Ты, кнут, здесь не хозяин. Матушка правит, Матушка решает, а вам, кнутам, людям вред чинить не…

— Льзя, — сказал кнут и пальцами щелкнул.

Щелкнуло — и брызнула голова старшего, как яблоко под молотом.

Отшатнулись люди, закричали вразнобой.

Закричал и чаруша:

— Сивый!