— Вот, молодец… прости, не ведаю имени твоего да батюшкиного.

— Сумарок я, — просто сказал парень.

— Сумарок, — Ирфа улыбнулась робко, — я Ирфа.

Сумарок голову склонил.

— Чать, ты не из местных?

— Обмен я, — Ирфа опустила глаза. — Жемчужная невеста.

Кнут фыркнул сильно, точно конь. Ирфа ажно вздрогнула. Голоса его до сих пор не слышала.

— А скажи, Сумарок, по какой надобности ты… вы к нам пожаловали?

— Всякое люди толкуют, проверить надобно.

— Не всякому верь, что плетут, — тихо сказала Ирфа.

Сумарок прищурился. Только сейчас разглядела Ирфа, что один глаз, с солнечной стороны, у него будто не совсем человечий.

— Или ведаешь что?

Ирфа быстро огляделась.

Молвила громко, напоказ.

— Мои работы по всему Сирингарию хвалят, добрый молодец. Из первейших я низальщица-мастерица. Уж коли будет твоя воля, так вечерком снесу к тебе примеры, чтобы не думал, что зря бахвалюсь.

— Приходи, коли так. Приноси работу. Авось, что глянется.

Улыбнулась Ирфа, поклонилась еще да прочь зашагала.

От сердца отлегло, на душе ровно пташки запели. Неужели привела Коза избавителей?

Комнатку хозяин отдал добрую, опрятную. Сторговались быстро. Хозяин все на кнута косился, и, думалось Сумароку, вовсе без платы готов был и кров, и харч поставить, но тут уж чаруша решал.

— Что значит “обмен, жемчужная невеста”? — справился Сумарок первым делом, как скинул пестерь да куртку.

Кнут к окну отошел, зачем-то откосы потрогал, на потолок взглянул задумчиво.

— Ты зимний жемчуг видал?

— Слова знакомые, а видел ли…

— Да у каждой девицы при богатых родителях али муже-толстосуме венец тем жемчугом расшит, или ошейник заткан. — За горло себя прихватил. — Ну, ожерелок. У Калины нашего тоже порядком навешано, как клещей на собаке…

Сумарок лоб потер, нахмурился.

— Это который с вишню, что ли?

— Он и есть. Здесь родится, после по всему Сирингарию расходится.

— А зимний отчего? Знаю я его и красным, и зеленым…

— Зимой урожай снимают.

И, видя Сумароково недоумение, растолковал:

— Озеро тут лежит, Утица, по лугару прозвали. Глубокое, холодное, питают его ключи подводные. Сказывают, вовсе дна в иных местах нет, то памятка от Колец Высоты. И давным-давно от тех Колец пакость какая начала местную рыбу губить. Та в смертной муке аж на берег выбрасывалась, ловцы смотрят — вся в наростах-бубенцах… Как есть, чешуя сплошняком жемчугом усыпана. Ну, что, срезали да продали. Так всю рыбу извели, а после смекнули, что дряни этой без разницы, на чем жить, лишь бы живое…

Сумарок брови свел, догадываясь, к чему кнут ведет.

— Коров загоняли, овец… А оно, видать, с разбором оказалось, больше к иной органике пристрастилось.

— Дай угадаю, — кисло вздохнул Сумарок. — Людей топить начали?

Сивый зубы железные показал, будто угадал Сумарок шутку веселую.

— Поначалу. Сетями опутывали, камнями набивали, да в воду с лодок. А потом уже приметили, что более всего кости ей по нраву. Тут проще стало, костей-то много по Сирингарию лежит. Жемчуг сей органогенный как есть…

Сумарок промолчал.

— А жемчужная невеста, значит, сбыли девку в оплату за бусинки перламутровые, чтобы натурой отработала, а после смерти костями послужила.

— Люди, что жемчуг торгуют, знают ли про кости?!

Кнут легко плечами повел.

— Даже если знают, их ли печаль? Золото тоже в крови купается, а все же не медью пахнет, рук не марает.

Вздохнул чаруша. От еды отвернуло, хмуро пальцами постучал.

— Значит, нынче озеру людей не жертвуют. Отчего же пропадают?

Кнут подпер кулаком острый подбородок, глянул из-под ресниц.

— Вот явится девчонка твоя, ясочка, у ней и пытай.

— А ты что?

— А я, Сумарок, свою добычу веду.

Озеро как озеро, думал Сумарок.

И правда, ровно уточка: круглое, серое с пестринкой, да ровно с жирным блеском.

Дивно, правда, что волна в нем больно густа плескалась, ровно со снегом круто замешана. Ранехонько бы, кажется, для ледостава.

Чахлый перелесок поодаль тянулся. Плохо здесь живая трава росла, будто не кормила ее земля, а последнее дыхание пиявила.

Смотрел чаруша, как ловцы жемчуг добывают. Тянут сети, а в сетях тех — кости. На берег свозят, на берегу уже бабы да девки скребцами те кости шоркают, на холстины жемчуг срезают да прочий сор наросший. Ребятня летами пожиже перебирают соскребки, дрянь в огонь кидают, жемчуг — в корзины. Рядом мастерицы с иглами, те жемчужинки сразу же колют, покуда мясо каменное мягко.

Сумарок, испросив дозволения, покрутил в пальцах добычу. Обыкновенные вроде бусинки. Холодные, гладкие, все круглые… Которые белы, которые — с мерцанием золотым али багряным, а иные и ссиза-черные…

Окинул взором берег. Видать, весь лугар тем промыслом кормился.

На него, чужанина, косились, но не гнали. Попривыкли к праздному любознательству.

Кости пустые чаруша тоже оглядел: человечьих среди них не было, все коровьи, лошадиные да дикие, крупные мослы. Иные вовсе не признал.

Кости те в отдельную кучу стаскивали.

Вернулся ни с чем: замолаживало, наново снег повалил, муравьиный, мелкий да колкий. Солнце так и не проглянуло; будто рядно небо затянуло.

Кнут как ушел, так не показывался.

А к сумеркам и впрямь Ирфа заглянула.

С поклоном подступила: Сумарок как раз в общей горенке сидел, над взварцем куриным размышлял. Завидел гостью, встрепенулся.

— Хлеб-соль, — молвила Ирфа, улыбаясь легко, — как уговорено, на погляд свое поделье принесла. Угодно ли взглянуть?

— Давай наверх? Ты, чай, голодна? Я горячего спрошу, чтобы поставили.

Ирфа поклонилась с благодарностью молчаливой.

Сумарок вздохнул про себя. Знал эту голодную тень под скулами, особый блеск глаз. Сам порой досыта не ел, но то он, чаруша, а тут девчонка совсем молоденькая, тощая, ровно стень…

— Молви прямо, добрый молодец, ты мормагон? — шепнула Ирфа, когда в комнату зашли.

— Чаруша я, рангом пониже, — улыбнулся Сумарок.

Девушка смутилась.

— Прости. Не хотела уязвить. А спутник твой, он, верно, из кнутов?

— Здесь угадала.

Ирфа поставила на лавку малый сундучок, увязанный в платки. Сама озиралась, не знала, видно, куда приткнуться. Одета навроде справно, да больно легко: кафтанец короткий, сапожки тонкие.

Сумарок за стол позвал. Наперед испросил у хозяюшки снедь горячую да чай свежий.

Поглядывал на гостью вечернюю. Ирфа, хоть и дичилась,