Дескать, меня «подставили», я тяну чужую «лямку», в силу определённых причин я попал в тяжёлую ситуацию, и стало это возможным посему-то и потому-то. Профессор Уэбстер, уж коли он раскрыл рот на этом процессе, просто обязан был объяснить, почему и как человеческие останки оказались в его тигельной печи. Кто-то же их туда положил! Кто-то же проник в запертые им помещения, развёл огонь в тигельной печи, часть плоти сжёг, а часть — сбросил в ассенизационную камеру и забил гвоздём дверь в уборную. Кто это мог быть? Откуда у этого человека ключи профессора Уэбстера? Откуда этот человек может знать расписание профессора и его планы на ближайшее время? Об этом надо было говорить, и говорить не мимоходом, а обстоятельно и убедительно. Но подсудимый ни единым словом не обмолвился на сей счёт.

И наконец, профессор ничего не сказал о том человеке, который сделался источником всех его неприятностей. Речь о важнейшем свидетеле обвинения Эфраиме Литтлфилде. К концу марта дилемма выбора виновного в общественном сознании уже накрепко свелась к незамысловатому противопоставлению: либо убил Уэбстер, либо сделал это Литтлфилд, который сумел ловко подставить вместо себя недотёпу профессора.

Для спасения Джона Уэбстера необходимо было компрометировать Эфраима Литтлфилда. Защита подсудимого этого не сделала, и сам профессор Уэбстер в своей заключительной речи также не предпринял такой попытки. Речь подсудимого была хорошо продумана и хорошо сказана, да только от этого ощущение общей недосказанности лишь усиливалось.

Автор должен признаться, что прочитав стенограмму речи профессора Уэбстера, остался крайне озадачен её краткостью. Совершенно непонятно, для чего ему понадобилось говорить о совершенно второстепенных деталях, причём делать это быстро и в весьма лаконичной форме, и при этом игнорировать действительно важные для вынесения приговора вопросы. Невозможно объяснить, чем руководствовался подсудимый, принимая решение произнести именно такую речь, какую он произнёс. Он действительно думал, что его осудят по причине приписанного ему авторства анонимок? Или из-за следов нитрата меди на ступенях деревянной лестницы? Или кого-то из присяжных всерьёз волнует ответ на вопрос, хранил ли он деньги в чайном ящике или носил при себе зашитыми в кальсоны? Но если профессор понимал, что затронутые им вопросы являются второстепенными, то почему он говорил о них и игнорировал то, что действительно имело значение? Ведь решалась его судьба!

После выступления подсудимого судья Шоу обратился к жюри с кратким наставлением, быстро напомнив основные моменты закончившегося судебного процесса и разъяснив возможные формулировки вердикта. Присяжным предстояло решить, явилась ли смерть Джорджа Паркмена убийством и виновен ли в его совершении Джон Уэбстер. В 20:45 члены жюри покинули зал заседаний, и судебный маршал запер за ними дверь совещательной комнаты.

Судья Лемюэль Шоу остался ждать вердикта в здании суда. Присутствовавшие расценили это так, что судья осведомлён о скором вынесении вердикта — об этом его неофициально мог проинформировать судебный маршал. Присутствовавшие в зале зрители не расходились, а вот подсудимый был отведён в тюрьму. Его решили спрятать подальше от праздной публики во избежание каких-либо эксцессов.

Американская судебная практика свидетельствует, что непродолжительное обсуждение вердикта присяжными заседателями означает его обвинительный характер. Справедливо и обратное наблюдение — если присяжные принимают решение долго [сутки или даже более], то вердикт с большой вероятностью окажется оправдательным. Несложно понять, почему это так. Продолжительное обсуждение свидетельствует о несовпадении мнений членов жюри, результатом чего обычно оказывается либо невозможность согласовать формулировку вердикта, либо оправдательная формулировка. И наоборот — отсутствие разногласий почти всегда указывает на убедительность обвинения.

Поэтому когда в 22:50 судебный маршал появился в зале и сообщил судье, что присяжные согласовали вердикт и готовы его огласить, зал облегчённо выдохнул. Жюри совещалось всего 2 часа — это значило, что члены жюри пришли к единому мнению практически без споров!

Судья распорядился поскорее доставить профессора Уэбстера. Начальник тюремного конвоя по фамилии Лоуренс (Lawrence) утром следующего дня рассказал журналистам, что профессор, отправляясь в суд выслушать вердикт, попросил его — Лоуренса — сообщить торговцу продуктами Паркеру, чтобы тот «доставил ему в тюрьму свою лучшую индейку и побольше хороших сигар» («Tell Parker to send me some of his best turkey for dinner and a lot of good segars»). Лучезарное настроение Уэбстера можно объяснить только тем, что подсудимый верил благоприятный для своей судьбы вердикт.

После того, как подсудимый занял своё место в зале, судья распорядился пригласить жюри. Когда присяжные расселись по своим креслам, судья Шоу обратился к их старшине по фамилии Байрем и спросил, согласовали ли вердикт члены жюри. После утвердительного ответа, судья попросил передать лист с вердиктом секретарю суда. Убедившись, что секретарь взял бумагу, судья приказал подсудимому встать, поднять правую руку [как это принято делать при приведении к присяге] и смотреть в лицо старшине присяжных.

Получилась несколько театральная сценка — профессор Уэбстер с поднятой правой рукой смотрел в лицо Байрему, тот в свою очередь смотрел на него. После небольшой паузы судья осведомился у старшины, признало ли жюри доказанным факт убийства Джорджа Паркера в здании Гарвардского медицинского колледжа во второй половине дня 23 ноября? Получив утвердительный ответ, судья спросил, виновен ли в этом преступлении профессор Джон Уэбстер? «Виновен», — лаконично ответил Байрем.

Известны, по меньшей мере, два сильно различающихся описания того, что последовало далее. Один из журналистов, присутствовавший в зале и наблюдавший за происходившим от начала до конца, написал, будто подсудимый упал на свой стул, уронил голову на грудь и зарыдал. Другой журналист, также присутствовавший в зале и также имевший возможность видеть эту сцену от начала до конца, сообщил о проявленном Уэбстером самообладании. Тот молча опустился на своё место и крепко вцепился правой рукой в небольшое деревянное ограждение рядом с собою. Он так сильно сжимал руку, что пальцы его побелели. Около 10 минут профессор оставался в полной неподвижности, за это время он не проронил ни слова и, казалось, не видел и не слышал ничего из того, что происходило вокруг. Из этой каталепсии его вывели судебные маршалы, сказавшие, что пора покинуть зал заседаний.

В том, что репортёры, якобы бывшие свидетелями того, о чём сообщали, излагали увиденное по-разному, нет ничего необычного. Для журналистики XIX столетия характерен уклон в пафос и мелодраму, поэтому к любым «рассказам очевидца» той поры следует относиться с осторожностью. Но не подлежит сомнению, что обвинительный вердикт жюри если и не стал громом среди ясного неба, то оказался неожиданным для многих.

При оглашении