дом Петра, но он с самого начала несколько нарушает маршрут, когда заставляет Иисуса позвать Петра в это путешествие. Кроме того, он придает ситуации некую расплывчатую определенность, в то время как Марк, не отходя от сути, оставляет ее совершенно неопределенной. Согласно Луке, когда Иисус находился в одном из городов, то есть в одном из городов, которым он должен был проповедовать спасение, как он говорил в начале своего путешествия. Наконец, Лука не дает чистого изложения контраста, на котором основывается Марк; он не говорит, что исцеленный человек, несмотря на запрет, дал о себе знать и что поэтому Иисус должен был удалиться от городов в пустыню. Напротив, он выбирает туманный рассказ о том, что призыв Иисуса только еще больше распространился, что толпы людей стекались к Нему, чтобы послушать Его и получить исцеление, и что Сам Он оставался в пустыне и молился по формуле стоя! — молился. Рыбалка Петра сделала это ослабление контраста необходимым, так как оно не только прерывает путешествие, но и создает впечатление, что оно начинается только тогда, когда Иисус встречает изгнанника в одном из городов. По крайней мере, рассказ о путешествии начинается с этой встречи Иисуса с больным человеком, и он должен был бы оборваться слишком быстро, если бы исцеленный человек сразу же назвал Иисуса своим спасителем и заставил его удалиться в уединение. Поэтому весть о чудесном деянии должна распространиться в народе во что бы то ни стало — неизвестно как, но во всяком случае так, чтобы на это потребовалось больше времени.

Итак, у Марка мы находим концепцию доклада в ее первой чистоте, простоте и — эпиграмматически — проработанности. Напряжение целого рассчитывается в том месте, где Иисус так строго запрещает объявлять о чуде, а соответствующее разрешение напряжения дается тем обстоятельством, что исцеленный все же, и даже сразу после того, как он покинул Иисуса, много говорит об этом, делает это известным и тем самым заставляет народ со всех мест спешить к самому Господу в пустыню, куда он удалился.

Но почему Иисус так строго запрещает исцеленному говорить об этом? Почему Он велит ему показаться только священнику и принести жертву очищения, заповеданную Моисеем, «во свидетельство им»? Этот вопрос не следует понимать так, будто человек не должен сначала подробно говорить с народом и прежде всего показываться священнику, как будто ему разрешается сделать это после. Запрет скорее абсолютный: он вообще не должен ни с кем говорить об этом, т. е. не должен выдавать своего врача как чудотворного Мессию, ибо как Мессия прокаженный не только познал Господа через чудо, но уже с самого начала признал Его, обратившись к Нему со словами: «Если хочешь, можешь очистить меня». Решение не может быть найдено и в предположении, что Иисус сам не был уверен в своем мессианском призвании с самого начала: ведь в этом случае Он не мог говорить так, как будто предвидение больного о Его мессианском достоинстве и силе было совершенно правильным. Вместо того чтобы запретить ему говорить о чуде, Он должен был сказать ему, что его предсказание было слишком далеко идущим. Или, если все еще темное предчувствие Иисуса было наэлектризовано признанием другого, так что он ясно увидел в этом признании то, в чем сам себе еще не признался, то и в этом случае ему следовало бы говорить иначе. Но как Его слова просто подтвердили предвидение исцеленного, так и Его Мессианство должно было быть давно и повсеместно признано, чтобы кому-то пришло в голову требовать от Него без лишних слов избавления от пасхи.

В третьем издании своей работы. Штраус находит «истинную причину этого запрета» в рассказе четвертого евангелиста. Как сказано в Ин 6:15, народ, заключив из чудесного кормления, что Он — Мессия, намеревался силой сделать Его царем: «поэтому Он должен был опасаться распространения всякого дела или речи, которые, казалось бы, удостоверяли Его как ожидаемого Мессии, возбуждения у Его современников плотских мессианских надежд, превращение которых в духовные было задачей Его жизни». Если Иисус действительно должен был опасаться подобного, то он должен был быть очень мало уверен в силе и ясности своей речи, либо его речь должна была быть такого рода, что он не мог полагаться на ее впечатление. Или же, если говорить о его поступках, то не только менее опасным, но и единственно достойным и подходящим для него было бы не совершать ничего такого, что могло бы бросить ложный свет на его дело и его цель. Но как может критик утверждать, что Иисус действительно творил чудеса — чудеса в том смысле, как их себе представляет народное воображение! Только апологет может впасть в противоречие: с одной стороны, он требует от Иисуса чудес, чтобы почитать его как Мессию, а с другой — вынужден снова прятаться в угол, чтобы увидеть в Иисусе духовного Мессию. А теперь еще и свидетельство четвертого евангелиста! Как это может объяснить возникшее затруднение? Это не что иное, как доведенное до крайней вершины представление, которое только и остается, что объяснить.

Вильке тоже утверждает, «что Иисус не хочет поднимать шум по этому поводу». Смысл Его заповеди, с которой Он отпускает исцеленного, таков: «Ничего не говори об исцелении; пусть сами увидят, что ты исцелен, когда принесешь очистительную жертву». Очень хорошо! Отчасти это объяснение основано на терт, но не полностью, так как не доходит до вертепов терт. Оно не совсем основано на теренте, поскольку делает акцент на «вы» и «сам народ», чего последний не знает. С другой стороны, он не исчерпывает терт, поскольку слова терта «свидетельствовать им» слишком торжественны, чтобы означать просто «чтобы люди видели, что ты исцелен».

Мы напрасно пытались бы объяснить слова, которые евангелист вкладывает в уста Господа, если бы не сдвинулись рывком с апологетической позиции, на которой эти слова с самого начала рассматриваются как слова Иисуса. Но этот толчок нам дает следующее соображение. Конечно, именно в этих словах Иисус хочет навести шороху, и то, что он не хочет этого делать, можно объяснить только тем, что он не хотел слишком ограничивать взгляд на свою личность с одной стороны, а именно со стороны чудотворца. Но если бы у него действительно был такой принцип, то он не последовал бы ему в нужный момент, вернее, ему либо вообще не разрешили бы творить чудеса, либо разрешали бы очень редко. Не означает ли это, что его чудотворение имеет огромное значение, когда он исцеляет большое количество больных вечером после того,