Шрифт:
Закладка:
Внешне герцог Отрантский казался спокойным, уравновешенным и уверенным в себе землевладельцем. Но это было далеко не так. Внутри этого человека все кипело. Столько сделать для Империи – и оказаться на ее задворках! Как ни крути, злился Фуше, он заслуживал большего. Что уж говорить о личных заслугах перед Наполеоном!
В последнее время Паук был сильно взвинчен: что-то подсказывало, не сегодня завтра Хозяин вновь призовет его на службу. Чуткий слух авантюриста уже улавливал отдаленный грохот предстоящих сражений – увертюру краха мощной Империи. Однако время шло, а Фуше по-прежнему оставался в тени. Порой начинало казаться, что он просто сходит с ума; на смену ночным кошмарам приходили дневные переживания. При всем своем хладнокровии Фуше был суеверен. Нет, его не волновали черные кошки и домовой, живший в камине старого замка. Все это – для нервных дамочек. Но, будучи хорошим аналитиком, экс-министр понимал: повторение случайных событий вовсе не случайно; повторение случая – уже не случай. И от этого голова шла кругом…
Праздная жизнь в замке настораживала. Как ни благостна была сытая жизнь в отставке, судьба могла устроить и более серьезные испытания. Первое изгнание принесло много горя: в тот период они с Жанетт потеряли двух своих первенцев. Второе изгнание промчалось почти незамеченным… Что уготовано было пережить этому битому жизнью интригану в его третьей отставке?
Фуше все чаще думал о Хозяине. Хотя, если честно, о Бонапарте он не забывал ни на минуту: ставший однажды тенью Императора, его самой чувствительной кожей, после охлаждения патрона к своей персоне экс-министр оказался бессилен сбросить с себя этот тяжеленный груз. Даже при отсутствии рядом Наполеона Фуше оставался его кожей. И если бы его спросили, почему Император отвернулся от бывшего министра полиции (неужели только за то, что Фуше так сильно изменился?), ответ удивил бы многих: нет, это не он изменился – стал другим сам Наполеон!
Да, Жозеф Фуше остался все тем же – осторожным, жадным, жестоким и беспринципным. Паук с годами только коснеет: уж если что ухватит, не отдаст никогда и будет бороться до последнего! Быть побежденным – значит быть мертвым. К чему вообще жить, будучи всего лишь жалким рабом? Нет, он ничуть не изменился, разве что немного постарел. Изменился Хозяин! И Фуше мог сто раз побиться об заклад, что это именно так: Наполеон стал другим.
С тех пор, как судьба свела их в одной упряжке, слишком много утекло воды. Страшен не бег времени – намного страшнее, когда те, кто рядом с тобой, постепенно превращаются в сфинксов. Наполеон Бонапарт (и Фуше в этом ничуть не сомневался!) стал Сфинксом-Небожителем. Оторвавшись от земли и лишившись под ногами твердой почвы, сфинкс окончательно потерял связь с окружающей действительностью. Бонапарт утратил чувство меры, превратившись в холодную, непроницаемую мумию – гордого и надменного идола.
Одно обнадеживало: между Хозяином и его преданным вассалом давно расставлены точки над «i». Спасибо милой Жанетт[149], которая ради мужа пошла на страшный риск. Пока сам он метался по Италии, мадам Фуше сделала почти невозможное: добившись тайной аудиенции у Императора, она передала ему все документы приватного характера, имевшие отношение к Наполеону.
Во время аудиенции на лице испуганной женщины отражались глубокие страдания, ставшие, как понял Бонапарт, результатом переживаний за судьбу не только мужа, но и всей семьи. Император быстро смекнул, что мадам Фуше не стоит даже давать денег, как это было в случае с Баррасом, а просто следует выразить крайнюю степень искренней благодарности.
– Спасибо, мадам. Надеюсь, за пазухой вашего супруга больше ничего не осталось?.. – с сарказмом спросил он испуганную женщину.
– Я принесла вам все, что смогла найти, сир, – потупила взор г-жа Фуше. – Боюсь, моему мужу не хватило бы мужества сделать это…
– Вы его плохо знаете, мадам, – уголками губ улыбнулся Наполеон. – Господин Фуше достаточно храбрый человек. Но, как я теперь убедился, имея такую жену, трудно не быть храбрецом. Обещаю, мадам, я буду помнить этот ваш маленький подвиг…
И все же, и все же… В лапках Паука постепенно нарастала блаженная дрожь, а в голове все громче звучала несравненная музыка Глюка – признаки внутреннего возбуждения. Так было всегда – и Глюк, и эта сумасшедшая дрожь. Фуше знает – это аура, предвестник очередного подъема на неведомые высоты, туда, где гром барабанов, звон монет, безумные интриги и… Хозяин. Где Хозяин – там трон, там власть. Познавший все это раз, никогда не сможет принять другой жизни. Власть – это яд! Сильнее самого смертоносного кураре из всех его видов. От этой отравы противоядия нет. Будучи смертельным, яд действует мгновенно, не оставляя шанса на спасение. Глаза испившего власть стекленеют, голос грубеет, а сгорбленная доселе осанка становится доскообразной. От вчерашнего робкого обывателя не остается и следа – лишь некая схожесть. Тот, бывший, умирает навсегда, уступая место властному манекену. Олимп не щадит покоривших его высоту; у олимпийского подножия тысячи разбитых душ.
Став жертвой вертлявой фортуны, Жозеф Фуше ни разу не пожалел, что однажды монашескую дерюгу сменил на камзол придворного. Дерюга может подождать, а вот камзол следует завоевывать!
Страх преследовал не зря, интуиция еще ни разу не подвела Жозефа Фуше. На этот раз удача, казалось, совсем отвернулась от экс-министра: через двадцать лет супружеской жизни Бон-Жанна, верный и преданный соратник Фуше, мать его очаровательных детей, внезапно скончалась. Жозеф остался безутешным вдовцом. Не стало единственного человека, который мог, пусть изредка, созерцать истинное лицо непревзойденного авантюриста. Фуше любил свою Жанетт; любил, как мог, искренне и нежно.
Странно, Паук оказался однолюбом. Сквозь призмы его стеклянных глаз некрасивая серая мышка, какой была Бон-Жанна, представлялась ему верхом женского совершенства; муж ее чуть ли не боготворил. Однако любил ли он ее? Наверное, да. Но своей, особенной любовью. Как могут любить только пауки.
С ней можно было даже не разговаривать: Жанетт все понимала без слов, угадывая все его беззвучные желания и даже мысли. Если муж был голоден, на столе появлялась обильная снедь и, конечно, нежная баранья косточка с бокалом доброго анжуйского; когда он приходил со службы усталым, в доме наступало затишье: прислуга распускалась, а в кабинете хозяина жена зажигала большую сальную свечу, не забыв положить на письменный стол
