Шрифт:
Закладка:
Фрол показал мне записку махаевца. На желтом обрывке от пакета было безграмотно нацарапано:
«Ищо доложить для памяти. Прошка небось озлоблен страх. Если теперь его вызвать к его высокоблагородию и пужнуть, так бесприменно завирбуется для пользы наблюдения, и когда завирбуется, то пустить слух, что Прошка невинный и что была клевета, будто он правакатыр».
Рассветало. В комнате начало розоветь.
Выслушав Петра, я прикидывал, что делать дальше. Провокатор разоблаченный еще не значит — обезвреженный. Действовать надо безотлагательно и быстро. Главное — скорее обезвредить, но как…
Как будто угадав мои мысли, Петруха сказал:
— Дайте мне, я задушу его собственными руками, как подлую змею.
— Это-то сделать легче всего… Труднее и важнее распутать клубок до конца, — ответил я, а Бескозыречный подтвердил:
— Завести бы его куда или захватить в укромном месте да расспросить как следует: кого выдал, о ком сообщил охранке, кому грозит сейчас опасность и нет ли у него поддужного? И вытянуть бы из подлеца все, что можно…
— А самое важное, друзья, — довести до широких, самых широких кругов рабочих…
— Это все я понимаю, товарищи, — возразил Петр. — А кокнуть-то все-таки не вредно было бы… У меня прямо все кипит, разрешите мне взяться за него… Как говорит Тарас Бульба: «Я его того-с, я его и этого-с». Уж препоручите его мне.
— Насчет вас лично, Петруша, первое дело — надо вас уберечь, а не подставлять под удар. Не заходите сейчас к себе домой, и с рестораном придется вам расстаться. На вас первого обрушится охранка, когда махаевец будет разоблачен перед рабочими. Может быть, вас и сейчас уже ищут. Вы как ушли сегодня из ресторана? Не могла возникнуть за вами слежка? Как, Фрол, вы ничего не заметили? На улице за вами слежки не было?
В этот момент со двора забарабанили в двери сеней.
— О господи! Беда, не иначе, как беда! — запричитала Авдотья.
— Тише, — остановил ее Фрол, — обожди, не отворяй. Товарищи, уйти некуда, ход у нас только один. На-ка возьми, Авдотья, записку, прячь в киот…
Отворять пошел сам Фрол и быстро вернулся из сеней повеселевший, ведя за собой Василия.
— Вот тоже нерасстанный с нами, ночи ему нет… Петр и Бескозыречный снова изложили, что произошло после того, как Василий скрылся из ресторана, и представили ему на обозрение записку махаевца.
— Его почерк! — сказал Василий. — Его, подлеца, почерк! У него была такая повадка — все на бумагу заносить, и всегда хвалился: «Подожди, Василий, директором фабрики когда-нибудь сделаюсь, и будет у меня тогда всякое дело на отдельную карточку заноситься, как за границей…» Ну, теперь, товарищи, послушайте мое… Я эту ночь не хотел терять зря. Из ресторана без оглядки побежал на квартиру к этому иуде. Прихожу, а мне: «Семен Петрович давно от нас съехал…» У меня и вырвись: «Ах, сволочь он такой!» Хозяин от этого сразу ко мне всей душой: «Именно, говорит, сволочь… Задолжал три целковых, но я его прижму, вчера достал его адрес». Я хозяину: «И мне тоже задолжал». Хозяин хохочет: «Значит, не одного меня накрыл», — и дает мне его новый адрес. Лечу по этому адресу. А уже ночь-полночь. И что ж вы скажете — не спят! Открывают так любезно. Говорю: «Я приятель Семена Петровича». — «Вот, вот, как же, как же! — затараторила такая добренькая седенькая хозяйка в кубовом темном повойнике и на кривых ногах. — Как же, говорит, Семен Петрович наказывал: «Придут ко мне дружки, откройте им, Пелагея Васильевна, и извинитесь за меня, что уезжаю не простившись, спешу, говорит, на поезд, через час отходит». А было-то это всего час тому назад… «Подробный адрес, говорит, отпишу вам вскорости, как только на новом месте осяду; просите всех, кто интересуется, заходить к вам и справляться, нет ли от меня уведомления…» Потом собрался, подхватил свой сундучок, подушку, да и был таков. И ласковый такой был при отъезде, только не скажу, чтоб веселый… не очень, видно, ему хотелось от меня съезжать, сумрачен был. Но ребятишек наших, — проснулись они, очень он вещи швырял и шумел, — ребятишек наших конфетками маковыми оделил, которых на копейку две дают, каждому по одной на подушку положил… К детям он был добёр, наш Семен Петрович, а со мной по хозяйству, не совру, лютый, сквалыга, не приведи Симеон Богоприимец, его ангел».
Выслушал я ее рассказ и думаю: «Врет он, подлец… И она не всю правду говорит, может, они друг с другом в стачке, может, мне и не уйти отсюда целым, в западню попал, и сейчас меня тюкнут…» Но смекаю: прежде чем бежать, надо бы комнатку обшарить. Обращаюсь к старушке: «Почтенная Пелагея Васильевна, письмо Семен Петрович должен был мне оставить, где-нибудь оно у него в комнате… Разрешите взглянуть». — «А покорнейше прошу», — отвечает.
Вошел я в комнату: пол усеян мелким сором. Бумажек, изорванных в мелкие клочки, видимо-невидимо, и исписанных, и неисписанных. Смотрю — в углу, среди мусора, валяются несколько книжек без переплета. Поинтересовался: Форель — «Половой вопрос», Блох — «Половой вопрос», Вейнингер — «Пол и характер», Макс Нордау — «Вырождение», Арцыбашев — «Санин», потом «Тайный порок и его лечение». Я даже сплюнул. И вот тут такая вещь произошла… Заинтересовала меня книжка «Санин». Часто слышу: «Санин», «Санин», а про что это, знаю, что у интеллигентов в моде. И говорю старушке: «А вот книжку о Санине я бы попросил разрешить взять. Семен Петрович давно мне ее обещал». А старушка: «Ради бога, заберите эту мерзость, я все равно приготовилась сжечь, чтоб ребятишки, избави бог, не коснулись…» Взял я книжку. Распрощался. А потом, уж во дворе, прилаживаю этого «Санина» в карман и, смотрю, закладка! Вынимаю и читаю на закладке… Полюбуйся, Павел.
На закладке был записан адрес Клавдии, не у отца, а новый, где она поселилась отдельно. В углу записки вчерашнее число, знать, только вчера адрес Сеньке в руки попал.
— Положите, Фрол, тоже в киот, к той записке.
И сейчас же появляется мысль: нынче же перевести Клавдию на нелегальное положение и просить у Ивана Семеновича
