я стоял, и у меня не было смелости посмотреть в ее сторону. Я снял шапку и шапкой обмел порожек рядом с нею. Но на порожке еще оставался примерзший ледок. Я начал сбивать его каблуком, потом стряхнул ладонью ледяной сор.

Клавдия сидела не шевельнувшись, мне казалось, что она следит за каждым моим движением. Я сказал, почему-то перейдя на «вы»:

— Пересядьте сюда, здесь очищено.

Она подвинулась. Тут только я заметил, что шерстяной платок, в котором ока всегда ходит в район, сбит у нее с головы и лежит низко, почти на самых плечах.

— Покройся, Клавдия, ты простудишься.

Я притянул ее к себе, и мы так сидели молча, наверное, очень долго. Потом заговорили. Я не помню, о чем, но все, что мы говорили, волновало и радовало нас.

— Видишь, Павел, звезду… вон там, над самой трубой, яркая, — не знаешь, как она называется?

— Не знаю.

— Пусть это будет моя звезда и твоя, наша с тобой звезда. Я на нее нечаянно взглянула, когда ты догнал меня на дорожке. И потом эта звезда на меня смотрела… Назовем ее Питацея. Не знаешь, что такое Питацея? Я тоже не знаю, это я, кажется, сама выдумала, а может быть, где-нибудь слышала. Питацея!

Когда мы прощались, она сказала:

— Мне кажется почему-то, что папа стоит у темного окна в столовой и смотрит на нас с тобой. Что бы он подумал, если бы видел нас?.. Но он замечательный человек, мой папа.

Я стремительно, крепко обнял ее. А она закинула руки мне за шею и чуть не задушила меня. Шапка моя полетела в снег.

Потом я стоял и смотрел, как она поднялась по ступенькам террасы, прошла к двери, тихо-тихо постучала.

— Груша, не бойтесь, это я.

Скрипнула дверь. Мне показалось, что в дверях Клавдия оглянулась в мою сторону.

Я остался один на тропе. Сад как будто сразу упал в глубокую тишину и поплыл в бесконечной синеве под звездами.

То ощущение, когда она вся оперлась на меня, перелезая через забор, снова ожило во мне. Медленно шел я назад по тропочке, кое-где различая на снегу отпечатки ее ноги. Остановился, постоял, посмотрел на эти следы…

«Да, я женюсь на ней».

Уже в переулке я спохватился о ночевке… Было очень поздно. Что ж делать? Может, у моего дружка Бескозыречного еще не спят? Фрол ведь по характеру вольный казак, от него может статься, что и за полночь не спит…

ГЛАВА XVIII

Вот и косогор у Москвы-реки. Вот и домишко. А окно Бескозыречного темно. Чуть-чуть сквозь реденькую занавеску желтеется робкий свет, от лампады или от ночника. Может быть, не спят?..

Походил я, походил, а постучаться не решился. Значит, суждено бродить по городу до утра. Да и не до сна мне в эту ночь. Я снова и снова вижу забор, сад, тропку, порожки террасы. Как мы с ней встретимся завтра?

— Ну, это чудо! Павел и есть… «Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой!» Только что говорили: «Павла бы сейчас», — а он самолично тут как тут!

Передо мною были Бескозыречный и Петр, половой.

— Мы с облавы на волка…

— Да промах вышел: обложили зверя, кажется, деваться ему некуда, а зверь ан и утек. Ну, пойдемте в избу, расскажу.

Авдотья поджидала мужа. Не успели подняться на крылечко во дворе, как в сенях послышалось громыхание запора, и дверь перед нами настежь растворилась.

— Входите, входите…

— И не спрашиваешь, кто… Смелая какая ты у меня! — сказал Фрол.

— Я по шагам тебя узнаю.

Бескозыречный попросил Авдотью:

— Задуй ночничок, чтоб не подсмотрел кто нас, а разговаривать можем и впотьмах. Петруха, заводи, рассказывай.

— Махаевец-то, Сенька Вытряхай… — начал Петр.

— Ну, ну…

— Вы только послушайте, что делается! Еще вчерась, в субботу, узнаю, что сегодня на вербное пожалует к нам тот самый полковник. Хозяин у буфетчика интересовался насчет отменного балыку, чтоб доставили от Калганова, с Пятницкой, говорит, полковник всегда спрашивает калгановский. А мне приказ, чтобы к девяти кабинет держал в нетях, чтобы, значит, свободный был. Думаю про себя: «Гряди, голубица!» Не будь дурак, даю знать Фролу, тоже и Василию. И вот вечером, в начале десятого, заявляется в ресторан, как нос на блюде, сволочной этот самый Сенька, с головы до пупа нафабренный, как поется — «усы колечком завитые», и на глазах темные очки… Проходит он прямо в кабинет. Не заказывает. А вскорости прикатывает и полковник. И тут привожу я в самый коридор нашего Василия и ставлю я его наискосок от кабинета, в коридоре у окна, чтобы он мог в случае незаметно смыться, а на грех хоть портьерой оконной закрыться. Честь честью принимаю я от гостей заказ, начинаю служить: подаю там закуску, подаю водку — это для махаевца, специально заказал со льда, а полковнику сервирую белое, шабли, всё честь честью, бутылочка вложена в серебряную лохань со льдом… А Сенька все лисой, лисой к полковнику скачет, и задом, и передом, а дело идет своим чередом. Сервирую им еще апельсины. Полковник мне говорит: «Иди, ничего больше не надо до жаркого». Ухожу, а дверь кабинета за собой оставляю приоткрытой, чтобы из коридора Василий успел их обоих хорошенько разглядеть… И возвращаюсь — папиросы сервирую. Полковник мне: «Я же приказал не входить…» — «Папиросы, говорю, на ваш выбор». Ставлю всяких сортов. Махаевец спроваривает какие-то бумажки и на меня сердито: «Закрой дверь, дура!» Я отвечаю: «Единым ментом!» А сам шебаршу на столе вилочками, ножичками, рюмочками, делаю вид, что привожу все к настоящему фасону. И тут махаевец как вскочит: «Ты чего, шестерка проклятая, не закрываешь дверь, скотина?» Да как хлопнет дверью, кругом все зазвенело. Василий из коридора скорее наутек. Потом говорит мне: «Да, точно, ошибки нет, без никаких сомнений, это и есть Сенька Вытряхай, ничего не скажешь — провокатор!»

И тут, слышу я, Вытряхай с полковником требуют, чтобы перевели их в другое место и чтобы меня от них отставили. А по правде: почему бы им уходить из кабинета, беспокоиться? Видно, сами себя застращали, бежать их зазудило, потому — нечистая у них совесть. Засуматошились, засуетились: давай скорее, где бы потише! Ушли. Прибираю, как полагается после гостей, и смотрю: золотой портсигар, лежит себе меж тарелок, за графинчиком. Сенькин портсигар! Против его места лежит! Ах, сволочь он! Золотой портсигар — и у кого же? У Сеньки! А на полу, гляжу, возле ножки стола, записка! Зажал я записку и скорее с посудой на кухню. Сую записку