– И что ты…

– Нарисую последнюю картину. – Он вскочил на ноги. – Для кого этот холст, Розочка? Он – для меня. Это все, что мне осталось.

– Нет! Это не выход!

– Смерть – это всегда выход. Самый простой, Розочка.

Я стояла молча. Что могу ему сказать? Я никогда не любила. Чем такая, как я, может утешить такого человека, как он. Может быть, ему и правда будет так легче?

– Останешься посмотреть, – то ли спросил, то ли констатировал факт Адам.

Он достал из прикроватной тумбочки маленький серебристый ножик с декоративными камушками.

– Ее подарок, еще из Питера. Она тогда сказала: «Когда-нибудь мы с тобой вскроемся им», а я думал: «Все, что она говорит, так сумасшедше прекрасно!»

Адам пристально посмотрел на меня, но я не могла произнести ни слова. В горле пересохло, а мышцы судорожно сжались.

Он провел ножиком по предплечью, оставляя на загорелой коже белый след. Он не резал себя, а просто водил ножом.

– Когда-то я мечтал делать такие перформансы. Убивать себя каждый день на публике.

Он продолжил водить ножом, как мне показалось, уже нажимая на кожу, но оставались те же белые царапины.

– Может, сразу артерию? – спросил он, но не меня.

Адам снял холст с мольберта, положил его на пол и сам лег на него.

– Я уже столько раз размазывал кровь. Пусть теперь она просто льется из меня.

Он лежал, закрыв глаза и прислонив ножик тупой стороной к сонной артерии. Его губы шевелились, а может быть, просто дрожали.

«Хотя бы попытайся», – сказала я себе.

Осторожно, чтобы не напугать его, я прилегла рядом.

Адам открыл глаза.

– Ты тоже хочешь?

– Нет, не надо.

Я потянулась к его шее и зажала пальцами сонную артерию, как будто бы он уже ее порезал, а я пытаюсь остановить кровь. Пульс Адама был спокоен. Он повернулся и очень нежно, легкими прикосновениями губ поцеловал меня. Потом резко всадил нож в холст и распорол его между нами. Я, испугавшись, отползла с холста к матрасу. А Адам с одержимостью принялся снова и снова всаживать нож в холст. Когда полотно стало совсем лохматым, он сел и, отдышавшись, швырнул нож под кровать.

– Я уеду. Прямо сейчас.

Я кивнула. Что еще я могла сделать? Это был просто мальчишка с разбитой мечтой, а не лидер секты, каким я его видела в первые месяцы. Сейчас я ощущала себя сильнее.

– Поедешь со мной? – с надеждой бездомного пса спросил он. – Я уже много лет не был один. Боюсь, я сойду с ума.

– Но ведь это временное. Я бы смогла тебя полюбить. Но ты никогда не будешь любить меня. Я никогда не стану как она…

– Не думай о том, что будет потом. Когда-нибудь мы обязательно раним друг друга. Но сейчас… Давай просто любить до предела. Нет, без пределов.

Он жадно поцеловал меня, крепко держа правой рукой за подбородок, а левой поглаживая меня через джинсовые шорты. В предыдущие разы я льнула к нему, пыталась понравиться, красиво прогнуться («чтобы как самые изящные модели на старинных картинах»). А сейчас он делал все, чтобы мне понравиться. И я подумала: «Может быть, это и будет тот самый красивый и трагичный роман в моей жизни?» Но когда он закончил, целуя меня своими припухшими губами с моим вкусом, я подумала о Рите, что бы она сказала. Она тоже всегда была за правду. Не за режущую и бескомпромиссную, как Антон. А за такую чистую и искреннюю честность. Она бы нашла правильные слова, уговорила бы его остаться и признаться. Я злилась на эту фантомную Риту и эгоистично хотела сбежать с ним.

– Сейф с ценными вещами у Миши, но он очень крепко спит. Я достану твой паспорт и телефон, а ты иди, только тихо, и собери все свои вещи. Они, наверное, уже собраны? – тараторил он, натягивая на меня шорты.

– Адам, я… Мне кажется, нечестно сбегать… Если ты боишься их реакции, давай я расскажу. А ты потом подойдешь и извинишься перед каждым, когда они остынут.

– Они не простят меня, ты же знаешь. Зачем ты это говоришь? Чтобы очистить совесть?

– Рита бы так сделала, – сказала я, испугавшись, что он сбежит один. Я мысленно извинилась перед ней за то, что свалила все на нее.

– Что за глупость! Риты нет, она сбежала. Тоже сбежала. И мы сбежим.

– Но она мне нужна! Она моя единственная подруга. Я боюсь ее потерять, боюсь, что она осудит…

– Тебе нужна она только потому, что ты считаешь себя лучше, когда думаешь, что искренне любишь кого-то. Тебе кажется, что чаша весов перевешивает в добрую сторону, когда ты восхищаешься ее работами, когда сопереживаешь ее проблемам. Но она не нужна тебе. Потому что тебе не нужно быть доброй. Тебе нужны свобода и смелость быть собой. Тебе нужно запомнить, – он поднял руку в иконографическом жесте всепрощающего Иисуса, – люди, которые делают добро, просто не владеют искусством красиво уничтожать себя и других. Им непонятна эстетика разрушения. А создание чего-то нового в искусстве – это всегда разрушение чего-то в себе или в дорогом человеке. Никто не будет прежним после создания шедевра. Мы все пропитаны ядом.

Адам по-тигриному нервно ходил по комнате и вдруг остановился, уставившись на разодранный холст.

– Мои картины… – прохрипел он.

– Ты хочешь забрать их с собой?

– Они по дороге в Питер, – простонал он, проводя ладонью по голове. – Венера отправила их на выставку. Она никогда не вернет мне их. А из этой выставки теперь сделает шоу.

– Но ты же не виноват в…

Он посмотрел на меня своим обычным взглядом: прищуренные глаза, поджатые губы.

– Ты не один виноват в…

– Я – самый удобный человек, чтобы они могли очиститься. Я знаю, они все повесят на меня.

Какое-то время мы молчали, слушая приглушенное шипение моря. Вдруг он по-детски рассыпчато и так весело рассмеялся:

– Похер. Начну все снова. Обнулюсь. Кому вообще нужны картины в двадцать первом веке? Мы придумаем что-нибудь новое. Да, Розочка?

Адам по-братски приобнял меня и чмокнул в висок.

– Я не знаю, достойна ли я тебя… – наконец прошептала я.

– Ты проецируешь свои мысли на других. Из этой смены ты – самая талантливая. Я вижу твой прогресс. Твою красоту. С кем ты хочешь быть? С теми, для кого ты будешь просто удобным человеком, или тем, кто ценит тебя? Наслаждается тобой.

Мы замолчали.

– Я могу позвать с собой Лину.