быть может, горная речушка, воды в ней было мало, но берега были настолько круты, что лошади выбивались из сил, чтобы осилить переправу двуколок и повозок на другой берег. Этот ручей очень нас задержал. Движение, пожалуй, не было предусмотрено нашим штабом, так как нам не удалось проскользнуть намеченным путем, и с раннего утра пришлось отряду вступить в тяжелый бой с большевиками у станицы Калужской. Наша сотня была в прикрытии. Мы спешились и оставались в небольшой низине; здесь находилось казначейство, часть обоза, недалеко – не то шалаш, не то палатка: там были атаман, члены Рады, правительство и Покровский.

Впереди шел бой. К нам подходили раненые и сообщали о большом количестве большевиков, об их убийственном огне, о недостатке патронов у нас, а главное – что противник местами потеснил наших. Подобные сведения получали мы много раз во время боя. Создавалось тревожное положение. Тут же, по слухам, где-то близко находился и сам командующий отрядом полковник Покровский. Вера в удачный исход боя постепенно падала, и в сотне начали шушукаться, что в случае безвыходного положения нам нужно взять казну, атамана, правительство и самостоятельно уйти в горы.

В то время как среди нас в арьергарде росли и ширились слухи и предположения, вдруг раздался чей-то крик:

– Погибаем!!! Все, кто может, с оружием – вперед!!

Кто подал этот сигнал, так и осталось неизвестным, но вслед за этим криком последовал женский возглас:

– Где мой конвой? Где мой конвой? – И я увидел жену нашего атамана.

Сигнал «Погибаем!» сделал свое дело. Чувство опасности взбудоражило всех нас. Все кругом заволновалось; обозные, беженцы, члены Рады и правительства – все высыпало на склон небольшой возвышенности и цепь за цепью, без команды и командиров, двинулось вперед. Среди них я увидел и наших двух стариков кубанцев, генералов Карцевых. Скоро наш последний «инвалидный» резерв скрылся за возвышенностью. Прошло некоторое время, впереди как будто бы все стихло.

Командир сотни или взводный подъесаул Чигрин (кто из них – не помню) послал меня узнать, что делается на фронте и почему наступила тишина. Когда я, исполняя приказание, перевалил возвышенность и отъехал некоторое расстояние от сотни, то услышал крики «Ура!». Еще не зная причины победного крика, я на пути встретил председателя Государственной Думы Родзянко, который остановил меня и сказал дословно:

– Не верьте, что это Корнилов. Большевики уже раз нас спровоцировали! – и тронулся дальше в тыл.

Разузнав впереди, что большевики разбиты и что от Корнилова прибыл разъезд, я вернулся в сотню. Там уже знали о разъезде от генерала Корнилова. В тот же день мы заняли станицу Калужскую. Наша сотня пришла в станицу основательно мокрая и покрытая снегом. Начался снегопад, дождь и мороз.

Из станицы Калужской наша сотня сопровождала Покровского в аул Шенджий для встречи с генералом Корниловым. Дорога за время ненастной погоды превратилась в болото, кругом была вода, сильный холод с ветром. Навстречу нам двигались повозки с ранеными корниловцами. Перевозили их в Калужскую.

Вот и аул Шенджий. У каждого из нас забилось тогда сердце увидеть того, кому мы верили и вручали свои души с надеждой на освобождение нашей Родины от большевистской напасти. Построили нашу сотню вдоль улицы. Командир сотни подал команду, и мы увидели генерала Корнилова. Он подъехал к нам на коне с нашего левого фланга. Одет был не то в полушубок, не то в так называемую поддевку, в серой солдатской шапке. Поздоровался, сказал небольшую речь и уехал обратно в свой штаб. Не знаю, как другие, но я в тот момент испытывал сильный нервный подъем от этой встречи. Это был первый и последний раз, что я видел нашего вождя генерала Корнилова.

Из аула Шенджий мы вернулись обратно в станицу Калужскую на свои старые квартиры, а через несколько дней весь отряд должен был принять участие в боях у станицы Ново-Дмитриевской. Но так не случилось. Ненастная погода, дождь, снег с морозом продолжались. Сотня выступила по приказу, чтобы принять участие в бою у Ново-Дмитриевской. На пути нашего следования попалась речушка – возможно, что это был лишь маленький горный ручей, каких немало в нашем Закубанье.

Но ко времени нашего подхода к нему дождь и снег с морозом покрыли нас и наших коней твердым ледяным покровом. Сам же ручей превратился в бушующую стихию. Сорван был мостик или гать через него, и нам пришлось всей сотней следовать вдоль берега в поисках хотя бы брода. Мы его не нашли, и сотня принуждена была вернуться обратно в станицу. Корниловцы взяли Ново-Дмитриевскую без нас. Только на второй или третий день мы перешли в Ново-Дмитриевскую и влились в офицерский конный полк.

Дальше – Смоленская, Афипская, переправа через Кубань, смерть Вождя. Наконец, Тихий Дон. Добровольцы вернулись вновь в те места, откуда вышли в свой 1-й Кубанский поход, но… без Вождя, замкнув восьмерку – бесконечность – своего легендарного пути.

А. Слизской[165]

На Кубани с Покровским[166]

Последний день февраля… На рассвете, возвращаясь из сторожевого охранения, около штабного вагона встретили командира батальона полковника Шайтора[167].

Батальонный отзывает меня в сторону: «Мы сегодня уходим. Если хотите попрощаться с родными – цепляйтесь живее на паровоз. Вечером отходите из города с обозом, а завтра разберемся, батальон в город заходить не будет…»

Едва успел вскочить на паровоз. Кроме машиниста, там уже находились два наших офицера: пулеметчик Остапенко и Круглов. Остапенко мой приятель: он из породы «вечных студентов», болтун и остряк, похож на Онуфрия из «Дней нашей жизни». До города на паровозе – не больше пятнадцати минут…

На вокзале тихо и пусто, но в комнате телеграфиста «сам» Покровский со своим «штабом» и ординарцами. Дабы не сочли нас за дезертиров – решили явиться к «самому». Рапортует Остапенко – он старший в чине. Покровскому не больше 30 лет. Он среднего роста, строен и ловко носит черкеску, что удается далеко не всякому армейскому офицеру…

– Можете на фронт не возвращаться. Я только что говорил с полковником Шайтором по телефону. Сборный пункт на площади перед дворцом атамана. К заходу солнца выступаем…

Я – коренной житель Екатеринодара. Остапенко и Круглов «пришельцы», загнанные революцией на Кубань. У них «база» – офицерское собрание, и, видимо, воспоминание об этой «базе» у них сохранилось не радужное. Приглашаю обоих к себе. Утро ясное, весеннее, на небе ни облачка. Еще рано очень: нет ни трамвая, ни извозчиков. Но спешить некуда, медленно продвигаемся по пустынным улицам. Круглов возмущен. Он говорит горячо