отказала, зато не отказала во второй – едва ли он понимал, что рассказывает это собственному внуку и его девушке. Но мог и понимать. Как бы то ни было, слушать это мне не хотелось, и я спросил его о чем-то другом, чтобы сменить тему. Вместо ответа дедушка пустился в очередную историю. Теперь окружающая обстановка исчезла не только для него, но и для меня – того, что я совершил несколько ночей назад, того, о чем не знала Гунвор, восторженно ловившая каждое дедушкино слово, больше не было, а были тьма и ветер, был тощий мужчина с бешеным взглядом и предсмертным кашлем, был дедушка, и он рассказывал, как в двадцатые занимался строительством, как вместе со своим отцом ездил по округе и строил дома, как бродил по окрестностям с рюкзаком, набитым книгами, и продавал их, как ловил селедку в тридцатые, когда они всю зиму провели в Буланде, как в сороковых, на прокладке горных дорог, работал взрывником, о войне, о самолете, врезавшемся в гору Лихестен, о том, как его брат жил в Америке. Дедушка бродил по своей жизни, и казалось, будто у нас на глазах происходит нечто удивительное. Мы покинули больницу радостные и взволнованные, прошли мимо кладбища, по жилым кварталам, спустились к Данмаркспласс, вошли в кирпичный дом и поднялись ко мне в квартиру, где мой ужасный поступок напомнил о себе, вот только я этого не замечал – нет, на самом деле тем вечером ничего не случилось, мы с Ингве выпили, я взял такси и вернулся домой, один, а если кому-нибудь вздумается утверждать что-то иное, то это вранье.

* * *

Когда на следующее утро я проснулся, Гунвор уже ушла на лекции. Я сел за курсовую, через несколько недель мне предстояло ее сдать, а я написал всего несколько страниц. И, что еще хуже, я не знал, как мне подступиться к теме. Все росло и расширялось, ниточки разбегались во все стороны, и осознание того, что мне надо не просто собрать их, но и сплести в единую бечеву, приводило меня в ужас. Около двенадцати зазвонил телефон, звонили из Саннвикена, спросить, не хочу ли я выйти в ночную смену. Я согласился, деньги мне были нужны, и ухватился за возможность убежать от любых напоминаний об интертекстуальности. Вечером я немного поспал и в половине одиннадцатого поехал на автобусе в больницу. Работать предстояло в другом отделении, не в том, где я дежурил по выходным, но общая атмосфера мало чем отличалась. Меня встретил мужчина лет пятидесяти и рассказал, что мне делать. Ничего сложного – мне предстояло «пасти» одного из пациентов, который был склонен к суициду и требовал круглосуточного наблюдения. Сейчас он спал, приняв таблетки, и должен был, вероятно, проспать всю ночь.

Он лежал на спине на койке у стены. Единственным источником света был ночник на стене напротив. Санитар прикрыл за собой дверь, и я уселся на стул в паре метров от койки. Пациент был молод – лет восемнадцати-девятнадцати. Лежал он неподвижно, и по виду я ни за что не сказал бы, что его что-то настолько мучает, что толкает на самоубийство. Бледное тонкое лицо. Редкая щетина на подбородке.

Я ничего не знал о нем, даже имени.

Но я сидел и караулил его.

* * *

В конце концов та ночь тоже закончилась, в черной утренней темноте я добрел до автобусной остановки, сел рядом с теми, кто едет на работу, вышел на Данмаркспласс, поплелся по подземному переходу, где с потолка капало, мимо ветхих кирпичных домов, шагнул в покосившуюся, похожую на пещеру арку и поднялся в квартиру. Подумал, что ложиться спать, когда мрак за окном рассеивается и начинается день, как-то неправильно, и тем не менее уснул как убитый и проснулся лишь в четыре часа дня, когда свет за окном почти погас.

Я пожарил рыбные котлеты и съел их с луком и хлебом. Посмотрел на курсовую и решил начать с описания «Улисса» и лишь потом перейти к понятию «интертекстуальность» и проанализировать его, а не наоборот, как собирался сначала. Довольный, что нашел подход к материалу, я оделся и пошел навестить дедушку. Он в больнице один, а общаться любит, поэтому мой приход его наверняка обрадует.

Поднявшись на холм, к больнице, я увидел, как на крышу одного из корпусов медленно приземляется вертолет. Я представил врачей, они чего-то ждут, – возможно, когда им доставят какой-нибудь человеческий орган, сердце например, вырезанное у умершего в другом городе, скажем, от инсульта, или погибшего в автокатастрофе, ждут, чтобы вложить это сердце в грудь, которая его дожидается.

В просторном фойе, где нашлось место киоску, отделению банка и парикмахерской, ничто не намекало ни на то, что происходит на крыше или в приемном отделении, куда то и дело подъезжали скорые, привозя больных, ни уж тем более на происходящее в больших операционных на верхних этажах, однако осознание этого пропитывало атмосферу в палатах, отчего там все казалось удивительно мрачным. Я поднялся на лифте в дедушкино отделение, прошел по сверкающему коридору, мимо металлических коек, на которых лежали, глядя в потолок, пациенты, загороженные импровизированными ширмами, и все же совершенно не защищенные от чужих взглядов, остановился у двери и позвонил. Открыла медсестра, я назвал дедушкину фамилию, медсестра ответила, что это время не для посещений, но если уж я пришел, то могу к нему заглянуть.

Дедушка сидел перед телевизором в общей гостиной.

– Привет, дедушка, – поздоровался я.

Настроение, в котором он находился, еще сохранялось на его лице; когда он обернулся ко мне, я уловил в его взгляде напряжение, почти враждебность, и решил, что я ему отвратителен. Но потом дедушка улыбнулся, и я отбросил эту мысль.

– Пойдем ко мне в палату, – пригласил он, – хочешь кофе? Я попрошу, и мне принесут. Тут все ко мне добры.

– Нет, спасибо. – Я пошел следом за ним.

Худой мужчина, как и в прошлый раз, лежал на койке, темнота, как и в прошлый раз, давила на окно, дедушкино лицо было таким же почти по-детски румяным, как двумя днями ранее, когда мы приходили к нему с Гунвор, но атмосфера изменилась – теперь я пришел один, мне было не по себе, вопросы я задавал вымученные, и мне хотелось побыстрее уйти.

Я просидел у него полчаса. Дедушка говорил о Тысячелетнем царстве, и, судя по его словам, верил, что когда-нибудь люди смогут жить тысячу лет. Медицина делает успехи, продолжительность жизни растет, почти все заболевания, которые в дедушкиной юности считались смертельными, теперь излечимы. Он горел оптимизмом, впрочем, небезосновательно: однажды