тридцати пяти – сорока, а после мы ехали на автобусе в город и шли развлекаться. Если студенты ходили в бары в южной части города, неподалеку от Хёйдена, то больничный персонал предпочитал северные районы, возле набережной Брюгген, куда студенты, по крайней мере гуманитарных факультетов, и носа не показывали, разве что ради стеба. В барах тут стояли пианино, а разномастные бергенцы и жители окрестных деревень пели хором. Медсестры меня любили: от работы я не увиливал, а мою немногословность, насколько я понял, они считали достоинством. Со мной они держались искренне и душевно, даже когда я напивался, тогда я отвечал им взаимностью; однажды я, ко всеобщему ликованию, внес одну из них вверх по лестнице, в другой раз рассыпался им в похвалах, честно высказав все, что у меня на сердце, и растрогавшись до слез от признательности. Особенно подружился я с медсестрой по имени Вибеке, с ней мы, если дел в отделении было мало, случалось, болтали все утро, и иногда она откровенничала со мной – мне она почему-то доверяла. Впрочем, кое-что меня тяготило. Особенно утомлял Оге. Бывший студент, он застрял в Саннвикене и теперь работал тут на полную ставку. Он попытался задружиться со мной, присосаться, то и дело ввязывался в больничные дрязги, и теперь хотел, во-первых, чтобы я выслушивал его нытье и сплетни, во-вторых – чтобы я поддержал его; я кивал и отвечал, мол, да-да, ты прав, ну надо же, так что он, похоже, решил, будто мы с ним правда друзья. Мы с ним часто вывозили пациентов на прогулки, Оге ныл, жаловался и смотрел на меня пронзительным взглядом, бородатый и бледный, недотепа, бедняга, неудачник, полагающий себя студентом, на порядок выше клуш-санитарок и высокомерных медсестер из психиатрии, которые строят ему козни и вечно его допекают; потом ему вдруг захотелось, чтобы я пришел к нему в гости и мы вместе куда-нибудь сходили, и тогда я впервые за всю взрослую жизнь отчетливо и ясно отказал другому человеку, обратившемуся ко мне с просьбой.

– Нет, пожалуй, нет, – сказал я.

Он отдалился и стал меня избегать.

Потом вернулся и стал обвинять меня, что я предатель.

Какой же мудак!

Когда я тем вечером шел домой, в голову мне пришла жуткая мысль: а что, если он – это я? Вдруг и мне предстоит сделаться таким же? Студентом-недоучкой, который годами мечется с места на место и подрабатывает санитаром, пока время и возможности не утекут, а вот это и станет жизнью?

Я, сорокалетний, буду сидеть тут и рассказывать молодым, пришедшим подработать студентам, что вообще-то собирался стать писателем? Хочешь почитать мой рассказ? Его не приняло ни одно издательство, но эти долбаные издательства цепляются за традиции и боятся рискнуть и напечатать того, кто сам рискует. Им хоть под самый нос гения сунь, они его не разглядят. Вот, смотри-ка, у меня в сумке случайно экземплярчик завалялся. Да, там про мою жизнь, а еще про больницу, сам увидишь, но это не наша больница. Что ты там изучаешь? Философию? Да, я за нее тоже было взялся. Но потом переключился на литературу. Джойсом занимался. Про интертекстуальность писал и все в таком духе. Джойса считали мастером. Ну, даже не знаю. Вроде он малек устарел, а с другой стороны, в литературе есть нечто универсальное, и оно… да, просвечивает сквозь время. Но ты возьми, почитай, а завтра, когда на смену придешь, расскажешь, как тебе. Ладно?

Мне было не сорок, а двадцать два, но в остальном все примерно так и выглядело. Я работаю, чтобы хватало на жизнь, а живу ради того, чтобы писать, но писать не умею, умею разве что об этом говорить. Что ж, не умею писать – буду хотя бы читать. Поэтому я стал выходить в ночную смену – так можно было сидеть и спокойно читать, а в последние два часа, когда хотелось спать и не получалось сосредоточиться, я мыл пол. Я прочитал «Аутистов» и «Комедию 1» Стига Ларссона, восхищаясь реализмом, таким естественным, за которым, однако, то и дело сквозило нечто угрожающее. Угрозой было внезапное обессмысливание бытия. Я прочел Флобера, «Три повести», они долго казались мне лучшим из всего прочитанного, тем, что били точно в яблочко, как затрагивали самую суть, особенно повесть о кровожадном охотнике, истребляющем всех животных, каких встречает на своем пути, – я понимал ее, она резонировала с тем, что я чувствовал и важность чего сознавал, но не объясняла этого в рациональных категориях, объяснять там было нечего, повествование было самодостаточно. Я прочел его исторический роман «Саламбо», совершенно неудачный, но великий в своей неудачности, Флобер вложил в него все, все свое мастерство и весь масштаб таланта, но втуне, роман вышел безжизненный, мертвый, персонажи выглядят марионетками, антураж – декорациями, однако искусственность тоже привлекательна, она тоже сообщает нам нечто, не только о том, что описываемое время в самом деле умерло навсегда, но и о том, что сам роман как артефакт, как продукт искусства имеет право на существование. Еще я прочел его роман о глупости – «Бувар и Пекюше», гениальный, потому что глупость Флобер находит не в самом низу, не на дне общества, а в середине, в среднем классе, и показывает ее во всем великолепии. Я прочел Тура Ульвена, наслаждаясь каждым написанным предложением, их неведомой мне доселе почти сверхчеловеческой точностью, тем, каким образом он все наделяет значимостью. Мы много говорили об этом с Эспеном – о том, что делает прозу Ульвена такой хорошей, что происходит в ней на самом деле. У него вещи и люди в определенной степени уравниваются, а психологии не остается места, из-за чего экзистенциальная драма разворачивается постоянно, а не только в кризисные моменты: не когда герои разводятся, теряют отца или мать, влюбляются или заводят детей, а непрерывно, когда пьют воду из стакана, или едут на велосипеде с мигающими фарами по темной дороге, или даже когда вообще отсутствуют в пустом, мастерски выписанном помещении. Суть не в том, что сказано или написано, суть не внутри текста, сам текст и есть суть. Которую, как мы выражались, вырабатывает сам язык, своим движением и фигурами речи, не на уровне смыслов, а на уровне собственно формы. Я читал Юна Фоссе, и когда вышел «Лодочный сарай», то простота и драйв этого романа словно распахнули мне дверь к другим его книгам. Я прочел «Георгики» Клода Симона, мы вместе с Эспеном восхищались сложностью его стиля и отсутствием дистанции: все словно происходит на одном и том же уровне, все