Оге взял машину, собрал четверых пациентов, мы уселись по местам и тронулись в путь, через центр до противоположной стороны города, где он остановился на широкой площадке у подножия горы, сказав, что озеро это Свартедике, и оно вполне соответствовало названию. «Черная канава», по крайней мере, сейчас, поздней осенью, когда иных оттенков вокруг не было. Мы вышли из машины и побрели по пологому склону, Оге без умолку болтал визгливым голосом, без конца причитая по поводу условий работы в больнице. Не в последнюю очередь он сетовал на психологический климат, по его словам, все тут друг друга подсиживают, сплетничают, а я кивал и кивал, и думал: какой же он придурок, когда же он заткнется, какого хрена мне все это слушать?

Мы остановились и огляделись, чуть поодаль виднелось озеро, черное, как самый черный асфальт, за ним почти отвесной стеной вздымалась гора, мы постояли и пошли к машине. Оге поехал дальше в гору до Несттуна, там развернулся и двинулся обратно. В салоне играл Боб Дилан, очень в тему, подумал я, – два брюзги.

– Вжух – и три часа пролетели, – сказал Оге, когда мы, проехав город насквозь, двинулись вверх по склону.

– Это точно, – отозвался я.

– С тобой приятно поболтать, – сказал он, – вижу, ты понимаешь, что к чему.

– Спасибо, с тобой тоже, – ответил я.

Придурок.

То ли дело Мари, стоило мне вспомнить о ней, как засосало под ложечкой. Ну и что, что ей тридцать, ну и что, что она медсестра, ну и что, что за все время я сказал ей фраз пять, какая разница, ведь ничего другого между нами и не будет. Даже если меня и сковывает напряжение, когда она рядом, какая разница?

* * *

Когда я спустя несколько часов собрался уходить, Эва спросила, хочу ли я тут работать и дальше. Я кивнул, и она вписала меня в список временных санитаров. На автобусной остановке, под моросящим дождем, я прикидывал в уме зарплату. Едва вернувшись домой, я повалился в постель и крепко уснул, разбудил меня телефон, я проснулся в темноте и сперва решил было, что проспал, однако было всего полшестого. Звонил Ингве, он сегодня работал в отеле и пригласил меня после работы куда-нибудь пойти. Я сказал: да, конечно, и мы договорились встретиться после десяти в «Опере».

Я обещал ему текст для новой песни и почти его закончил, перекусив, я включил музыку и достал листок. Юне уехал в Ставангер, а Эспен, судя по тишине внизу, куда-то ушел, поэтому я врубил музыку погромче и с упоением слушал; когда я писал песни для Ингве, то не сковывал себя ничем, а писал, как получится. Спустя час я закончил.

ОНА, ПСИ(О)НА

Она тормозит,

Выходит из машины,

Пес нюхает труп,

Ты видишь все вокруг,

Ты видишь детали.

Пространство меж двух слов,

Оно все больше.

Он лежит у ее ног,

Будто бы уснул,

Пес прыгает вокруг,

Ей надо лишь встать,

Одеться

И тихо уйти.

Она тормозит,

Выходит из машины,

Пес нюхает труп,

Пока еще не гложет.

Первое слово, мой мальчик,

С каждым разом все дальше,

С каждым разом все дальше,

Тебе не дотянуться.

Первое слово, малыш,

С каждым разом все ближе,

С каждым разом все ближе,

Тебе не догадаться.

Он лежит у ее ног,

Будто бы уснул,

Пес прыгает вокруг,

Ей надо лишь встать,

Одеться

И тихо уйти.

По улице, мерцая,

Свет-мрак, уходят,

Фонари, свет-мрак, она уходит,

Прочь по улице, свет-мрак, и прочь

По улице, мерцая, свет-мрак,

Она уходит, свет-мрак

Уходит прочь.

Я встал под душ, а так как я собирался выпить, то перед выходом помастурбировал, чтобы было меньше соблазна изменить Гунвор, мне не хотелось вновь попасть в когти вожделения. Положиться на себя я не мог, от одного пива ничего не случится, но если я выпью два, то мне захочется еще, а когда я выпью еще, может произойти все что угодно.

Я стоял в душе, сжав рукой член, когда перед глазами возник Ханс Улав – он дрочил, лежа на кровати; я словно испачкался, и желание пропало. И все же у меня получилось. Потом я простоял под душем почти полчаса. Простоял бы и дольше, если бы горячая вода не кончилась, силы меня покинули, воля тоже, мне хотелось вечно так стоять и чтобы по телу струилась вода.

Вытереться у меня толком не получилось, а чтобы влезть в одежду, пришлось собираться с духом. Но одевшись, я почувствовал себя лучше. Сейчас хорошо бы выпить, может, слегка напиться, чтобы мысли переключились на что-нибудь другое.

Сейчас, когда за окнами морем лежала темнота, тускло освещенные комнаты стали такими же, какими казались мне в детстве. Все в них будто бы отвернулось от меня, обратилось внутрь. Чуждое, совершенно чуждое. И все остальное тоже, думал я, стоя перед окном и пытаясь распространить это ощущение туда, наружу, и увидеть, все ли там тоже чуждое и отвернулось ли оно от меня и там, от нас, от людей, бродящих по этой земле.

Это было пугающее чувство. Нас окружает мертвое, мы бредем по мертвому миру, сами того не замечая, более того, мы обратили его себе на пользу, мы используем мертвое в собственных целях. А мы – острова жизни. Деревья и другие растения с нами в родстве, и животные тоже, но больше ничего. Все остальное если не враждебно нам, то чуждо.

Я оделся и спустился по лестнице, мертвой, вышел на крыльцо, мертвое, прошел по улице, мертвой, спустился в переход, мертвый, дальше по дороге, мертвой, вдоль фьорда, мертвого, в парк, в его живую, но спящую тьму.

* * *

Дожидаясь Ингве, я выпил пару кружек пива, стало полегче, оттого что народа пока пришло мало, атмосфера была совсем особенная – мрак снаружи, свет внутри и пространство между людьми – и, поскольку опьянение, медленно нараставшее во мне, кое-что обещало, я был уже на подъеме, а там, наверху, когда я достигну края, может случиться все что угодно.

К тому же за последние дни я заработал денег и рассчитывал, что заработаю еще больше.

– Привет, – послышался сзади голос Ингве.

– Привет, –