Я не высовывался, выполнял все, что положено, старался проявлять инициативу, но не в отношении пациентов; надеялся, они это заметят и оценят, что я знаю свое место. Я мыл пол, накрывал на столы, убирал в посудомоечную машину чашки с тарелками, постоянно спрашивал, чем еще помочь. Время тянулось невероятно медленно, но все же шло. В конце дня, когда смена Оге с Эвой закончилась, а пациенты сидели по палатам, мы с Мари остались вдвоем в комнате персонала. Она закурила, и я с удивлением наблюдал за ее суетливыми, почти нервными движениями, так не вязавшимися с ее прежним поведением, но потом, когда она затянулась, выпустила дым и помахала ладонью, разгоняя его, уверенность к ней вернулась.

Я спросил, где она живет, она сказала, что у нее квартира неподалеку, поблизости от Высшей школы экономики. Прежняя игривость исчезла, и все же что-то от нее осталось – манера отводить взгляд, неожиданные улыбки, намного более многозначительные, возможно, потому, что заигрывающие разговоры откровенны и оттого безопасны, а в мимолетных улыбках слишком много недоговоренности.

Мари сообщила, что по образованию она психиатрическая медсестра и что работает тут пять лет. Говорила она исповедальным тоном.

– Ну ладно, – сказала она наконец и поднялась, – пойду на обход. Если хочешь, иди домой.

– Так мне еще полчаса осталось.

– Иди-иди, я отлично справлюсь. Подольше с девушкой своей побудешь.

Слегка покраснев, я отвернулся и надел куртку.

– А откуда ты знаешь, что у меня есть девушка? – спросил я.

Она на секунду остановилась на пороге.

– Вряд ли у такого красавца, как ты, никого нет, – сказала она и скрылась в коридоре.

* * *

В автобусе я уселся в самый конец салона и включил плеер – Sonic Youth, группу, которую я долго пытался полюбить, но безуспешно, пока той осенью они не выпустили «Goo». Услышал его однажды вечером у Эспена, мы покурили травы, и я в буквальном смысле погрузился в музыку, она представлялась мне комнатами и коридорами, у нее были пол и стены, канавы и склоны, рощицы между домами и железнодорожное полотно, я вынырнул, лишь когда песня стихла, едва успел перевести дух, как началась новая и снова взяла меня в плен. Исключение составляла вторая композиция, «Tunic», она лишь двигалась вперед, и я, закрыв глаза, плыл вместе с ней. Как странно, думал я сейчас, когда она зазвучала в наушниках, ведь в тексте или, по крайней мере, в припеве, отчетливо говорится обратное.

You aren’t never going anywhere

You aren’t never going anywhere

I ain’t never going anywhere

I ain’t never going anywhere[23]

Гунвор жила неподалеку от автовокзала, утренняя смена начиналась в семь, и я заночевал у нее. Я рассказал кое-что о том, как прошел день, но не все, потому что главного – отчаяния, спрятанного в телах этих людей, было не передать. Внезапно посерьезнев, Гунвор пододвинулась ко мне, посмотрела на меня, и на несколько минут нас стало двое – в квартирке под скошенным потолком, где по стеклам катились капли дождя, над улицей, по которой сновали люди, – но потом, когда мы, оторвавшись друг от друга, легли спать, я снова оказался один, пока сон не освободил меня.

Я проснулся до будильника, почти раздавленный снами, которые испарились, едва я открыл глаза. Но осадок остался. Я встал, съел на холодной кухне бутерброд, стараясь не шуметь, оделся, осторожно прикрыл за собой дверь и вышел в пропитанную дождем темноту.

* * *

– Садись перекури, – предложила Мари, когда я пришел. – Воскресенье тут длинный день, поэтому мы не перенапрягаемся, пока не прижмет.

– Отлично, – сказал я, – я вчера немного растерялся и не знал, что конкретно мне делать. Дашь мне какие-нибудь задания?

Она улыбнулась:

– Всегда можно пойти запустить стирку. Но сначала расскажи о себе.

– Да тут и рассказывать особо нечего, – сказал я, – тем более с утра пораньше.

– А знаешь, что про тебя вчера Эва сказала?

– Что?

– В тихом омуте черти водятся.

– Каждый видит свое, – сказал я, покраснев.

– Если мы тут чему-то и учимся, так это видеть людей. – Мари подмигнула. – Иди запусти стирку. А после можешь накрыть на стол к завтраку.

Я послушался. Первые пациенты уже проснулись, сидели за столами в «гостиной» и курили, сжимая сигареты желтыми от никотина пальцами. Некоторые бормотали что-то себе под нос. Это хронические больные, рассказала накануне Эва, они находятся здесь уже много лет и вообще спокойные, но если вдруг сработает сигнал тревоги, мне следует бросить все и бежать на вызов. Других распоряжений относительно пациентов я не получил. В интернате мне тоже не давали инструкций, однако здесь они казались нужнее, потому что разговаривать с этими пациентами можно было по-разному. Как мне вести себя, если им вздумается рассказать мне о чем-нибудь важном? Подыгрывать? Или отвечать начистоту? Или позвать того, кто этому обучен?

Я достал из холодильника еду, молоко и сок, вытащил тарелки, ножи для масла, стаканы и чашки, составил все это на тележку и принялся накрывать на столы. По случаю воскресенья я сварил яйца и зажег на каждом столике свечку. За одним из столов уже сидел худой темноволосый мужчина с трясущимися руками, похожий на Людвига Витгенштейна. Он смотрел прямо перед собой, будто молился. Я поставил перед ним тарелку.

– Ни хрена я не педик! – выпалил он.

Я поставил на стол подносик с сыром, молоко и сок. Мужчина больше ничего не сказал, он, похоже, вообще меня не заметил. К нему подошла Мари. Протянула ему несколько таблеток, налила в стакан сока, дождалась, пока он примет лекарство, и пошла дальше. Я снял с плиты яйца, опустил в холодную воду, включил кофеварку, намочил тряпку и вытер разделочный стол и доску для резки хлеба. На парковке за окном стояла машина с зажженными фарами. В коридоре появился Оге, он помахал мне рукой, и я махнул в ответ.

– Ну как? – спросил он, подойдя ко мне, когда отнес в ординаторскую куртку и сумку. – Вчера вечером все было спокойно?

– Да, – ответил я, – тихо и спокойно.

– Ты, похоже, парень ответственный, – сказал он.

– Возможно, – согласился я.

– Я тут подумал – может, свозим кого-нибудь из них с утра проветриться? – предложил он. – Ты как?

– Давай, – сказал я, – но у меня прав нет. У тебя есть?

– Конечно. Отлично, хоть от бабья подальше свалим.

Это было идиотское замечание, но мне не хотелось, чтобы он понял, что я так подумал, поэтому я постоял с ним еще немного и лишь потом отнес на столы яйца и подставки под них.

После завтрака