— Через два дня я могу вас взять с собой. В ЦК комсомола у меня связи. Устрою.

— Так сразу?

— Да! Как подобает мужчине, — твёрдо ответил Сысоев на ироничный вопрос Фаины.

— А почему бы и нет? Люблю риск... А теперь давайте танцевать! Вы же меня пригласили в ресторан, чтобы танцевать... Послушайте, вам нравятся оперетты? Раньше терпеть не могла! А сейчас мелодии сами лезут в голову... Вы меня не слушайте... Такое редко бывает... А в Москву меня никто не отпустит. Или вы — волшебник?

Роман Ильич, не отводя мерцающих глаз, молча пригубил вина и улыбнулся:

— Иногда бываю!

На открытой веранде кружились пары. Среди посетителей преобладали офицеры и принаряженные дамы, курортницы. Трио музыкантов — пианист, барабанщик и контрабасист — играли репертуар Козина, аккомпанировали немолодой певице с коршунячьим носом и огромными чёрными глазами, ошеломляющей публику низкими, почти баритонными нотами. У Фаины путались мысли, и временами она пугливо озиралась, как бы убеждаясь, что всё это происходит на самом деле, а не во сне. Роман Ильич отменно водил её в танце, предупреждая малейшие движения. И необъяснимое желание быть покорной его рукам, ласковым и влекущим, возникло исподволь...

5

Неудачи на африканском театре военных действий, потеря южной России, вольнодумство прежде покорных союзников и множество иных, менее значимых причин заставило руководство Третьего рейха искать резервы для укрепления армии и успешного ведения тотальной войны. Только в марте, спустя три месяца после того, как власовский комитет заявил о формировании Русской освободительной армии (РОА), отдел пропаганды Верховного командования вермахта заинтересованно отнёсся к генералу-перебежчику, открыв в берлинском предместье Дабендорф школу пропагандистов. Тогда же вспомнили и о Павле Шаганове, уволенном из абвера. Капитан отдела пропаганды Штрикфельдт пригласил «эксперта по казачеству» к себе и поручил проинспектировать обучение в школе. Он же передал Павлу Тихоновичу просьбу атамана Краснова приехать в Далевиц, к нему на виллу, для важного разговора.

Чёрный «штейер» домчал по лесному шоссе к барачному городку школы, который раньше предназначался для содержания пленных французов. С трёх сторон лагерь окопали рвами, где, вероятно, укрывались от участившихся авианалётов. Ряды казарменных строений разделял просторный плац, запруженный курсантами в этот утренний час. Охранники проводили Павла Тихоновича к дирекции школы, но он не спешил встречаться с командованием, похаживал, толкался среди курсантов, которые свысока поглядывали на его цивильный костюм и шляпу. Все они носили немецкую униформу, с шевронами на правом рукаве — РОА. С радостью слушал Павел Тихонович русскую речь, южный казачий говор. Чуть в стороне, на футбольном поле, голые до пояса парни гоняли мяч, крича и по-мальчишески споря. Утро было росистым и прохладным, и футболисты норовили держаться не в тени, падающей от ближних сосен, а на солнце. Фигура и лицо одного из них показались Павлу знакомыми, он пригляделся, пройдя к воротам, и узнал Иванницу. Кубанец носился за мячом как угорелый, ничего не замечая в азарте! Его чёрный взмокревший чуб бился крылом, в глубокой ложбинке спины блестел пот. Призывный окрик Пётр воспринял с недовольством. Но, оказавшись у бровки поля, узнав есаула, заморгал от изумления:

— Ты? Откуда Бог принёс? Рад видеть, Павел Тихонович!

— Взаимно! Прислали вот разведать, как воюете.

— Ты в аккурат успел. Меня как раз выпустили. На днях уезжаю со взводом казаков в Милау.

— А кто же направил?

— Большой человек! Полковник Графф. Из главного управления пропаганды Восточного фронта. Приглашал нас в своё имение, три дня отъедались и пиво, как кони, пили!

— Гм, подобрели немцы, — заметил Павел Тихонович, пытливо глядя на бывшего начальника кубанской канцелярии.

—Подобре-ели, — протянул Пётр, беря со скамьи свой френч и неторопливо надевая его. — Видно, кочет жареный клюнул!

— Что здесь Сюсюкин вытворил?

— Ты же его знаешь. Авантюрист первой руки. На лекции обвинил преподавателя в восхвалении большевизма и увёл с собой четверых земляков. Большинство донцов возмутилось, войсковой старшина Красовский хотел примирить. Дошло до того, что всем приказали сдать личное оружие. Ну, Сюсюкин с досады накатал рапорт и махнул в Милау. Теперь и нас туда перебрасывают. Фон Паннвиц будет дивизию сколачивать.

— В Ставрополе я с ним встречался. Вместе в корпус Фельми выезжали. Отличный кавалерист, да и человек надёжный.

— Набегали недавно сюда Белый и Духопельников. Хвалились, что принимал их сам Геббельс. Дескать, заручились поддержкой. А как же атаман Павлов? В отставку?

— Они наговаривают, а ты веришь! Павлов — законный походный атаман, и все должны с ним считаться!

— Полагаю, не зря эти полковнички к Геббельсу рванули. До смерти их Донсков напугал!

— Ты о чём? — не без удивления отнёсся Павел к замечанию кубанца, разом представив облик норовистого «певца Второго Сполоха».

— Случилось это ещё в начале апреля. Так я от донцов слышал. В Херсоне Белый и Духопельников казаков вербуют в свои полки, а Павлов со штабом — в Запорожье, да и представителей по округе раскидал. Собрал атаман всего сотню-другую, беженцев подтянул к себе. А у полковников — целое войско! Вот и стало Донскову до болятки обидно. Начал Павлова настропалять: давай, мол, отщепенца Духопельникова арестуем и суд наведём. Тот сгоряча и послал сотника с конвоем в Херсон. Да по дороге, дурачки, взяли к себе в машину одного есаула. Обо всём разболтали ему. Приехали в Херсон, расквартировались. А ночью всех арестовали! Тот есаул донёс. Баял лично Духопельников, что генерал Клейст приказал Донскова расстрелять, но не успели. Спас генерал Кайпер, которого уговорил Павлов вступиться за своего посланца! И пришлось Донскову ноги уносить...

— Ты зря скалишься, — нахмурился Павел Тихонович, доставая портсигар. — Ежели решился Павлов на такой поступок, значит, не было выхода. Твой атаман Белый не лучше Духопельникова.

Мощный сигнал электрозвонка позвал курсантов в учебные бараки. Огромная людская масса колыхнулась, растеклась на ручейки. Иванница, уговорившись о встрече двумя часами позже, побежал на стрельбище. Павел Тихонович направился к центру лагеря, щурясь от поднявшегося солнца. Становилось жарко. И душистей веяло хвоей, дышалось легко, как в детстве. А нагретые камни и песок плаца, утоптанный сотнями подошв наваксенных сапог, издавали какой-то неповторимый армейский запах. От железнодорожной станции донёсся сигнал паровоза, и вскоре долетел с ветром душок сажи, — вспомнились слова Штрикфельдта, что отсюда можно добраться паровозом до Александерплац, привокзальной площади столицы...

— С ознакомительным визитом? Милости прошу! — приветствовал есаула начальник школы