— Так точно. Удалось побывать в боях на Ставропольщине и в предгорьях вместе с терцами.

— Терцы — наши кровные братья. И это хорошо, что донцы, терцы и кубанцы вместе. Вот только Глазков со своим Казачьим национально-освободительным движением смуту вносит. Крайний национализм нам так же вреден, как любому другому народу. Вы не казакиец?

— Был им. Теперь окончательно перебрался из Праги в Берлин. И считаю вас, ваше превосходительство, лидером всего казачества!

— Спасибо, что помните старые заслуги. Но душа тревожится о сегодняшнем дне. Много беженцев? Как относятся к ним немцы? Что Сюсюкин? Он был у меня в прошлом году.

Почти час длилась беседа. И к удивлению Павла, престарелый герой Белого движения отлично ориентировался в оперативной ситуации на Восточном фронте, с полуслова понимал всё, что касалось положения казачества. В оживлении он то хмурился, то улыбался в свои седые щетинистые усы, возражал и переспрашивал, комментировал и приводил примеры из истории.

— Что ж, и во времена оны приходилось нам союзничать с чужеземцами. Взять хотя бы поддержку Лжедмитрия в Смутное время. Годунов собирался лишить казаков прав. А лжецаревич сулил все блага земные! Но выяснилось, что он — ставленник польских магнатов и иезуитов, и донцы ретировались. Пошли к Минину, Скопину и Пожарскому. Помогли очистить Москву от папских прислужников. Впрочем, атаман Заруцкий увёз Марину Мнишек в Астрахань. Бес попутал влюбиться! Казаки всегда поступали по вере и во имя вольницы. Если Гитлеру удастся очистить наш край от большевиков, появится возможность воссоздать казачье государство. И мы действуем вполне оправданно. Жаль, что руководство рейха не может определить свою позицию. Пока она весьма зыбка. Непонятна. А я привык к ясности и точности. Поэтому и не суюсь со своими предложениями. Хотя с доктором Химпелем изредка встречаюсь. Он ведь тоже петербуржец! И по воспитанию, и по духу... Он хорошо говорил о вас. Только вот зачем вы в Ростове хулили фюрера, а в Дабендорфе дерзили Благовещенскому? Немцы не любят откровенности. У них — другой замес. Поэтому, Павел Тихонович, будьте осмотрительней. Нам ещё предстоит вернуться домой, на Дон. Почему-то моё стариковское сердце на это надеется...

Лидия Фёдоровна, супруга генерала, некогда первая красавица Петербурга, — старушка с лучистыми морщинками и живыми глазами — угощала гостя вишнёвым вареньем и ватрушками собственного рецепта. Павел Тихонович знал, что она немка по происхождению, но внешне больше походила на хлебосольную русскую дворянку. С мягкими манерами и обстоятельной речью, присущими интеллигентам бывшей имперской столицы, хозяйка очаровала Павла непринуждённым обаянием. Заинтересованно слушал он избранницу генерала, разделившую судьбу, славу, изгнание знаменитого мужа. И всё же не покидала скованность: понимал Павел, что слишком велика дистанция между ним и хозяином, одним из вершителей истории.

Пора уже пора было уходить, а Павел не мог обороть себя, расслабленно сидел, то слушая хозяйку, то украдкой глядя на Петра Николаевича, прихлёбывающего из чашки, на его руку, — жилистую, натруженную, жёсткую, и обрывисто мелькало в памяти, что она некогда рубала шашкой и сжимала войсковой пернач[49], и крестилась, и романы кропала, и подписывала фронтовые приказы, спасая или обрекая на гибель...

Расставаясь, хозяин проводил есаула до двери, пожелал удачи. И вдруг, растрогавшись, зашаркал обратно в кабинет, прихватил небольшую книжку очерков «Картины былого Тихого Дона».

— Примите! Подписал вам на доброе знакомство, — с нажимом произнёс Краснов и откланялся, слыша продолжительную трель телефона.

Павел Тихонович вспомнил о подаренной книге только на третий день, вернувшись из Восточного министерства, куда вновь был приглашён доктором Химпелем. Похоже, немцы всерьёз решили задружить с казаками. Недаром ему предложили выехать во Францию для работы в штабе Добровольческих туземных войск. Поручили также вербовку казаков для дивизии фон Паннвица.

На внутренней стороне картонной обложки было написано: «Тихону Павловичу — донскому есаулу — в знак уважения. Краснов». Видно, стала старика подводить память...

6

Гроза заходила с западной стороны, из-за Несветая. Точно бил где-то в выси неведомый колокол — и далеко раскатывались во все концы степи его сбоистые гулы, тревожный рокот. Мглистая стена туч надвигалась, близилась, ярко озаряясь ветками молний. Ошалелый ветер, вихря на просёлках пыль, нёс свежесть дождя и сладкие запахи цветущих трав. Уже клубились над головой сквозистые тучки, быстро плотнея и скрадывая блёклый летний небосвод, встревоженно проносились птицы. И Лидия тоже ускорила шаг, свернула со шляха на тропинку, натоптанную ходоками ещё в распутицу, ища укрытия. На взгорке одиноко высилась белолиственница, паруся под крепнущими порывами ветра серебристой кроной, а за ней чернотой наливался горизонт и мутнела, уже туманилась от первых капель речная долина.

Серым облачком скользила по июньской степи Лидия в казённом суконном платье и грубых тупоносых полуботинках — в повседневной арестантской робе. Стороной обошла она райцентр, станицу Пронскую, кривопутком пробиралась в Ключевской, стыдясь встретиться с кем-то из знакомых. Домой правилась от самого Новочеркасска, куда доехала из Шахт на товарняке, и за трое суток отмахала по степи, благодаря попутным подводам, полторы сотни вёрст. Проходя через чужие селения, останавливалась у калиток, ожидала, кто чем поможет. Таких, как она, побирушек шаталось немало, и подавали неохотно. Но, к счастью, удалось разжиться куском жмыха, свёклиной и заскорузлым чебаком. Воду колодезную и родниковую пила из собственной кружки. Её подарили подруги, оставшиеся на поселении, ещё пожаловали лифчик-самошив из вафельного полотенца и брусок простого мыла. Это и ещё три пряника — гостинец сынишке — Лидия несла в брезентовой сумке из-под противогаза, выпрошенной у городских шахтарчуков.

Забыв про усталость и голод, от которого подводило живот, она ступала всё быстрей, нетерпеливей, оглядываясь на грозу и с радостью узнавая окрестности Ключевского. Вдалеке, на склоне холма, прошитого стежками кукурузных ростков, пололи казачки, и весело пестрели их юбчонки и платья, светлые косынки. А предгрозовой мрак подступал ближе и ближе, тускнели травы и цветы, ветер рвал листву деревьев, прахово взвивал столбы пыли. Удары грома усилились. Сизая темень растеклась во всё небо, а ниже нависал, качался белёсый облачный подбой. Обжигающе роились над степью сполохи. Упали редкие капли — и острей запахло прибитой пылью и травами. С плачем косо взлетел и спикировал в запруженную балочку чёрно-белый чибис.

До лога, куда ходили с Яковом за зимникой, оставалось с полкилометра, когда над самой головой громко треснуло, саданул гром, и почти сразу же обрушился ливень. На мгновенье охватил неизъяснимый, первородный страх, но его тут же сменило беспокойство, что пряники, которые