Шрифт:
Закладка:
— Вот светлое солнце, и чистое небо, дитя, над твоею недужной постелью… Ты это просила?
Заботливо спросила у Федры Энона и не дождавшись ответа, то ли спросила у старых, как она, служанок, то ли им возвестила:
— Не лучше ль уж, право, больной возлежать, чем ухаживать за больной, не зная, как ей помочь? Там тело страдает, а тут и жилица двух миров душа вся изболеет, и руки, как от тяжелой работы устанут… Да, жизнь человека — лишь мука сплошная, а милые радости редко нас посещают.
— Подняться хочу я, долой покрывало. Как тяжко мне, пусть волосы льются и плечи оденут…
С такими полными боли словами Федра срывает с себя покрывало, и ее темные волосы с золотистым отливом, набегающие на бледные щеки, свободно рассыпались по еще красивым точеным плечам. Энона хотела что-то сказать, но Федра, как в бреду, громко запричитала:
— Ах, как же я в горы хочу, где сосны и ели, дубы и платаны, где хищные звери за ланью пятнистой гоняются жадно. О, если и я бы могла за ней гнаться со свистом, о, если бы дротик к ланите под сенью волос золотистых приблизить могла я…
Энона, видя усиление лихорадочного состояния Федры, не зная, что делать, недоумевающе молвит:
— Уж это откуда появилось желанье, не знаю… На зверя охота — твое ль это дело?
— Туда, где Артемида, царица дубрав и приморья, где вольные кони песчаные отмели топчут! О, если б туда мне, в урочища девы, и мне четверню бы венетскую в мыле.
Энона, всплеснув руками, запричитала:
— Безумные речи! То хочет она на охоту за ланью гоняться… то ей на прибрежье подай колесницу… Вещего гадателя — вот, что действительно надо, чтоб он бога назвал нам, который твой всегда крепкий рассудок с дороги обычной увлек в эти дебри.
Федра понемногу приходит в себя и, вскочив с ложа и словно впервые увидев служанок, стыдливо закрывает лицо и горестно восклицает:
— Несчастная! Что я здесь делаю? Где я оставила разум свой человеческий, где женский потеряла стыд? Увы мне! Проклятье! Злой демон, видно, меня поразил… Вне себя я была… и, наверно, тут бесновалась… Увы мне! Увы! Что я в беспамятстве тут наговорила, скажи мне быстро всю правду, верная Энона?
Ноги у Федры подкашиваются, она опять падает на постель и устало говорит:
— Покрой меня, няня, родная, покрой, чтоб никому меня не было видно… Мне стыдно безумных речей, хоть я их не помню… О, спрячь меня, дорогая Энона! Как больно возвращаться к сознанью, кажется, лучше было бы умереть, не очнувшись от бреда. Так что же я в бреду наболтала, Энона?
Кормилица тихо заплакала, но быстро уняла слезы и молвила просительно:
— Дитя мое любимое, не стоит помнить этих слов… Ты то охотиться на лань хотела, то на конях по берегу скакать… Но, если ты страдаешь недугом тайным, то умоляю — не молчи, дитя. Открой же свои губы, не молчи… Дай хоть посмотреть в глаза тебе…
— Я не могу открыть своей ужасной тайны, которая меня грызет и умертвляет. Стыд не покинул мою душу благородную.
— Почему ты довериться боишься даже мне? Ведь я тебя качала в колыбели, отчизну кинула из-за тебя, своих детей — и сомневаешься ты в верности моей?
— Душа во мне изранена, истерзана… она заражена ядом Эротом.
Ответила Федра, пряча от няни глаза, словно стыдливая девушка.
— Перед тобой Тесей не согрешил?
— Ах…мне перед ним не согрешить бы только.
— О, ужас… не пойму куда ты клонишь и кого ты любишь?
— Я имени произнести не в силах, но сын он Амазонки.
Энона отчаянно всплеснула руками и чуть не плача выкрикнула:
— Ипполит? Не может быть, мое дитя. Ты убиваешь своим признанием меня. Для старых плеч моих такое иго, слишком тяжко. Проклятый сегодня день, проклятая твоя любовь…
Федра порывалась что-то сказать, но все слова, как будто в непослушном горле застревали. Кормилица обращает взор к статуе Афродиты и скорбно говорит трясущимися бескровными губами пророческие слова:
— Киприда — ты не бог, ты больше бога. Кто б ни была ты, но Федру, и меня, и дом Тесея с Ипполитом ты точно скоро сгубишь и помешать тебе никто не в силах.
171. Разговор Федры с Эноной [196]
Тут, наконец, слова, словно вода, бурно прорвавшаяся через разрушенную плотину, безудержно извергались из уст царицы:
— Так слушай же меня, няня! Давно уже больна ужасным я недугом… Едва лишь стал Тесей моим супругом, и жизнь впереди казалась мне, наполненной всеми благами, в Афинах на мистериях передо мной предстал мой пасынок, ставший врагом самым любимым, гордый своею неземною чистотой. Я, глядя на него с ума сходила, краснела и бледнела, то ярый пламень, то озноб смертельный мое терзали тело, кроме него не видела я никого вокруг, в смятении ужасном трепетал мой дух. Узнала тотчас я зловещий жар, разлившийся в моей крови, — огонь всевластной Афродиты, зажженный ярым факелом ужасного Эрота. Умилостивить я пыталась божество: я ей воздвигла храм, украсила его: куря ей фимиам, свершая жертв закланья, я мнила, что она смягчит мои страданья. Но тщетно было все: Неисцелимая пришла ко мне любовь! Я, вознося мольбы Киприде, была погружена в мечты об Ипполите. Я знала, что люди осуждают любовь между родными, даже, если на самом деле они чужие, как мачеха и пасынок. Сначала, не показывая никому своего чувства, я старалась бывать везде, где можно было встретить Ипполита, и страсть, конечно, только сильнее разгоралась. Тогда, пытаясь задушить в себе греховную любовь, я стала избегать его, но все едино: в чертах отца — увы! — я находила сына! Не раз я даже называла Тесея Ипполитом. Тогда решилась я восстать против своей любви иначе, и, страсть преступную насильственно губя, любимого преследовать врага. Роль злобной мачехи искусно разыграла: упреки, жалобы — им не было конца, и вынужден был сын покинуть дом Тесея. Уехал он в Трезену
