Рассказ — самый безыскусственный жанр литературы — возникает из живой беседы, шуток и сплетен, уловок и импровизаций людей, одаренных талантом рассказчика, возникший в те времена, когда люди не умели писать и не было ни бумаги, ни печатных машин, когда в мире еще не было литературы. Тогда почти в каждой семье имелся хотя бы один искусный рассказчик, иногда несколько, а то и все члены семьи славились умением рассказывать.

Зачем нужен рассказ? Чтобы рассказывать и слушать. А рассказывая, можно сделать что угодно: рассмешить, развлечь, увлечь, отвлечь, наставить—ведь рассказ всесилен! Он может быть прославлением живущего и трауром по ушедшему, иногда и тем и другим. Он может быть гневной анафемой или ликующей хвалой.

Я остро сознавал все это раньше, еще более остро я сознаю .это сейчас. И так же, как в те дни, меня мучит сейчас сознание моей огромной, неискупимой вины, моей невыносимой, непостижимой неудачи: я ничего не сумел выразить, ничего. Как это случилось? О чем я думал, глупец?

Мне нет оправдания, как нет его ни одному из живых или мертвых писателей: мы совершили непоправимую ошибку. Впрочем, объяснение нашей неудачи найти можно. Рассказ, этот старейший и правдивейший из жанров, долгое время считался как бы второстепенной формой, никому и в голову бы не пришло отнести его к тому, что сейчас у нас называется настоящей или большой литературой. Такой литературой считался роман. Многие талантливые писатели-новеллисты вынуждены были поверить, что в жанре рассказа невозможно создать ничего серьезного и важного. Писателя не считали писателем, если он не написал добротного романа. Издатели распространяли этот вредный и нелепый взгляд, а критики его поддерживали.

И все-таки остается фактом: в какой-то момент сотни текстов романов, написанных знаменитыми писателями, вдруг оказываются совершенно, непригодными для чтения, из них в лучшем случае можно. выбрать отрывки для антологии,— отрывки, которые по сути являются рассказами.

А хороший рассказ остается интересным всегда, и даже зачастую делается все более интересным со временем, все более глубоким и все более нужным.

Я лично считаю, что рассказу нельзя предписывать никаких правил, кроме одного: рассказ должен жить, а как и почему он живет, не имеет значения...

Чтобы состоялся рассказ, нужно жизнь наполнить жизнью. К ней рассказ стремится, с ее рождением появляется, для нее живет, с ее смертью умирает.

Я не собираюсь здесь защищать рассказ и нападать на роман: рассказ не нуждается в защите, нападение на роман невозможно. И тот и другой существуют, потому что существует человечество.

Как хорошо я понимаю, что произошло за тридцать лет, прошедших после опубликования моей первой книги! Жизнь завертела меня, и я почти забыл, что можно не писать. Беда в том, что когда ты набил руку, то даже если ты видишь сам, что делаешь совсем не то, но остаешься в рамках привычных правил и схем, у тебя все «равно что-то получается, иногда как будто совсем не плохо, только в глубине-то души ты знаешь—и в тот момент, как пишешь, и потом, через много лет,— что мог бы написать лучше, не спасуй ты перед собственным жизненным опытом, собственным мастерством, любовью к спокойной и удобной жизни, ленью, мнением читателей, критиков, редакторов, издателей... Но ты спасовал, и что теперь говорить об этом!

Ну и к черту все! Один короткий рассказ о старом ворчуне с торчащими усами или с лающим кашлем вдребезги разбивает все теории о том, каким должен быть рассказ. Хороший рассказ делает кого-то бессмертным, будь это мышь или шляпа, вице-президент банка или сумасшедшая бабка дантиста.

1968 г.

ДЖОН АПДАЙК

БУДУЩЕЕ РОМАНА

Прежде всего задумаемся, является ли будущее романа серьезной проблемой или же это всего-навсего предмет бесконечных литературных споров о том, чего на самом деле не существует. Волнует ли нас будущее поэзии? Как ни странно, ничуть. Однако стихи, более хрупкие в сравнении с прозой, казалось бы, совсем не приспособленные к голосистому соседству телевидения, кинематографа и уличного шума, должны иметь гораздо меньше шансов выжить среди компьютеров и других достижений маклю-эновского века, которые притупили наши чувства и подменили собой гуманистические традиции. И все-таки поэзия продолжает жить. Великие поэты приходят, творят и умирают. Бури и революции сменяются периодами затишья и спокойствия. Такие поэты, как Эзра Паунд или Аллен Гинзберг, публикуют манифесты и приобретают последователей: другие, как наш Уоллес Стивенс или ваш Филип Ларкин, не обладающие столь громким голосом, размышляют и пишут. Нет сомнения, что есть десятилетия более или менее плодотворные для развития поэзии, но каждое поколение выдвигает определенное число как поэтов, так и их ценителей. В США сохранились страстные поклонники поэзии, и их круг продолжает расширяться. А если считать поэтами (но почему бы и нет?) встречающихся всюду поп-бардов в стиле Боба Дилана или битлов, то количество почитателей поэзии поистине огромно. Страсть к песне—к тому, что исполняется под музыку,—столь близка человеческой природе, что никакой возможный поворот истории или скачок в области техники не в состоянии истребить ее.

Но разве нельзя сказать то же самое о художественной прозе? Возможно. Тем не менее постепенно создается впечатление, что роман не принадлежит к столь извечным формам самовыражения, человека, как поэзия, танец или шутка, а, напротив,. подобно эпической поэзии и драматической форме, именуемой трагедией, является жанром, который совершает жизненный цикл и заканчивается смертью—смертью, которая, очевидно, уже наступила.

Доктор Джонсон в своем «Словаре» определяет слово «роман» как «небольшое повествование, обычно о любви». Бесспорно, он прежде всего имел в виду итальянские новеллы, во множестве создававшиеся между XIV и XVII веками, среди которых новеллы Боккаччо были самыми знаменитыми. Именно из этих новелл

Шекспир заимствовал сюжеты для своих драм, в том