Проходили дни и недели. Проходила жизнь где-то по ту сторону ворот.

Первого мая выпал снег, и бело-зеленый каштан во дворе поражал глаз тяжелым, сверкающим на солнце покровом. В один день две неожиданности — майский снег и далекая песня, доносящаяся с площади Свободы, «красная» песня. А здесь — человек, лишенный свободы. Клочок неба, и руки на решетке…

В середине мая хоронили Пилсудского. Медным стоном гудели колокола за упокой, возвещая всенародный траур. Под этот реквием — оглушительный, тревожный — сбегались отовсюду осиротевшие преемники, полковники и другие кадровые пастыри и в честь родины, набив на поминках животы, сгоняли перепуганную паству в кучу, в ОЗОНовскую[40] кошару на стрижку, согласно новому положению о выборах; а коммунисты на массовке, организованной у ворот тюрьмы, кричали: «Долой траурные повязки! Ни гроша на могильный курган Пилсудского! Собирайте деньги на политических заключенных, на жертв Пилсудского!»

По ту сторону тюремной стены боролись за единый народный фронт, за бойкот санационных выборов. Против польско-германского союза, за подлинную конституцию… Щенсный мог только ловить отголоски этой борьбы и рваться к ней со всей тоской узника. Он был теперь пешкой на шахматной доске. Охранка хотела его съесть, партия не давала. Две женщины вырывали его друг у друга из рук: мадам Вайшиц, подменяющая дурака-мужа, и адвокат Клингер из конторы Дурача{8}. Турок решительно утверждал, что узнает в нем того, кто пырял его стальным прутом сквозь хлеб, возчик столь же решительно отрицал и говорил, что ничего подобного.

Росли папки протоколов, росли муки ожидания. Наступила осень. Рыдз[41] и Славек[42] добились своего, устроили выборы, но в борьбе против них объединились левые организации. В Абиссинии кончилась пора дождей, и Италия на нее напала. Жгла, отравляла газами, бомбила члена Лиги наций, а дрозды в Лиге продолжали свое пацифистское верещание… Старому Рудольфу Клаусу топором отрубили голову, Тельман по-прежнему был в заключении.

Щенсный думал о нем иногда как о знакомом, как об одном из соседей по камере. «Казнить его Гитлер вряд ли решится, — рассуждал он, — слишком большой шум уже поднят, но не выпустит до самой смерти». При этой мысли Щенсный содрогался. Он плохо переносил тюрьму, и ему казалось, что лучше смерть, чем такая жизнь — между нарами и парашей, от подъема до отбоя. Права была Магда, когда так пыталась подавить в себе зарождающуюся любовь. Правду шептала: «Нам с тобой нельзя, это ужасно…» Ужасно не то, что только клочок неба над тобой, но то, что руки на решетке! Горячие, трепещущие руки, сведенные судорогой бессильной тоски по самому дорогому, близкому, что осталось там, по такому, скажем, молодежному товарищу, со своеобразным гортанным произношением «гхотя, гходит», с чуть вздернутым носиком — по такой простой, родной до последней клеточки, ни на кого не похожей, единственной, которую он полюбил сразу, до беспамятства и точь-в-точь как в романах Крашевского: либо эта, либо никакая…

Вышел Щенсный из тюрьмы в апреле, его оправдали. Вышел и не узнал ничего — будто иностранец какой-то. До того все изменилось.

На Гживне высилась красивая часовня. Язычество было выкорчевано с корнем. Все дети крещены, все пары обвенчаны. Исповедовал сам епископ бесплатно после освящения часовни (только за свидетельства о рождении приходилось платить). Вдоль шоссе построили длинные бараки, загораживающие постыдный район. Тут уж постарался Корбаль. Выступил в магистрате с предложением, чтобы по крайней мере отгородить этот срам со стороны шоссе и тем самым оказать хоть какую-то помощь несчастным беднякам. Много потом говорили об инициативе Корбаля, в разгар его популярности подоспели выборы в сейм, он протянул руку Бебе и в качестве кандидата этого блока прошел по спинам бездомных в депутатское кресло.

Щенсному вспомнилось, как еще три года назад, сидя на валуне за их бывшим «ковчегом» и прихлебывая водку из термоса, Корбаль прикидывал в уме: «Сколько они, жулики патентованные, мне заплатят за этот пейзаж?» Уже тогда! Да, недурно он все рассчитал — пан Роман Корбаль, депутат сейма!

Дома, где Щенсный не был с тех пор, как женился на Магде, потому что родные не хотели признать невенчанную жену, — дома он застал одну Веронку. Валек перебрался в город. Он стал механиком. Мусс в конце концов выжил Томчевского и поставил Валека на четвертую машину. Валек зарабатывал более четырехсот злотых, вращался в среде мастеров и техников — ему не пристало жить в Гживне. Кахне тоже не пристало: она работала стенотиписткой. И переехала к подруге.

Таким образом, после смерти отца семья совсем распалась, никто не остался в доме, потому что и Веронка ушла. В экономки к ксендзу Войде. Гавликовский сдал весь низ Баюрским. Но вдруг, через полгода, Веронка вернулась. Почему, что произошло — не сказала, но с тех пор, по словам Гавликовского, ни разу не была в часовне, где отправлял богослужение ксендз Войда, и вообще перестала ходить в костел.

Баюрские продолжали жить у нее, куда им было деваться? Янек ходил на работу от магистрата три раза в неделю, прокладывал канализацию на Крулевецкой улице, а Феля подрабатывала у Гавликовского, помогая ему оклеивать перьями птичек — голопузиков, как они их называли; так они жили, счастливые, что мальчишка у них растет здоровым и крепким.

— Почему вы мне не сообщили об отце?

— Зачем? Тебе в тюрьме и без этого горя хватало.

За последний год отец сильно сдал, а с тех пор, как посадили Щенсного, не интересовался ничем, даже свой палисадник забросил. Ходил грустный, а если говорил, то все больше о Щенсном — до чего, мол, ему довелось дожить: сына за решетку упрятали!

Смерть у него была легкая, хорошая смерть — награда за всю жизнь. Он все спал, да спал подолгу, и однажды не проснулся совсем.

Щенсный слушал. Когда Веронка вдруг задумывалась, не докончив фразу, Гавликовский договаривал за нее.

«Они тут потихоньку придут друг к другу», — мелькнуло у него в голове. И снова ему вспомнился отец. Вот, оказывается, кто их всех объединял, на ком держался дом. Он умер — и все разлетелись.

Потом Щенсный стоял над могилой, думая о бедолаге, лежавшем наконец в своей земле, под своим надгробием, о тихом, кротком плотнике, таком непохожем на него, плотничьего сына, который, как выразилась Магда, не дал себя распять. Об этом близком, самом близком человеке, с которым Щенсный так жестоко обошелся, которого, он, в сущности, доконал.

В Кутно, куда затем поехал Щенсный, ему сказали, что товарищ Боженцкая уже месяц как в Лодзи, с марта — в связи с забастовкой. Там он узнал подробности о мартовских событиях в Кракове и Лодзи