лице парня оказалась повязка, но тот сумел ослабить ее, и зеленая футболка с носорогом была не только в грязи и крови, но еще и в остатках завтрака, яичницы с той самой скорлупой, которая тоже полезна. Гуров заметил в свете костра, что глаза у него огромные и совершенно сухие. Он мычал и бился всем телом, не осознавая того, что мешает спасителю, и в конце концов Гуров, обняв за локти, просто выдернул его из стены.

— Успокойся… Успокойся, Аджей, все уже…

— Сними… Сними это, развяжи меня!

Полонский принялся командовать и требовать, едва оказавшись без повязки. Гуров не хотел использовать орудие самоубийства, поэтому несколько секунд провозился с путами, освобождая спасенного. Даже ради того, чтобы осмотреть рану, Аджей не желал успокаиваться. Гуров присел рядом с ним и обратил внимание, как часто, поверхностно он дышит, не сводя глаз с того, как с запястий, на которых остались темные борозды, сходят петли бельевой веревки. И только оставшись полностью свободным, Аджей замер. Задышал ломано и гулко. А потом заплакал.

Когда прибыли «Скорая» и полиция, Гуров зажимал рану Аджея его же футболкой и сидел на земле. Воскресший из мертвых, наплакавшись, как не плакал, наверное, ни разу в жизни, потерял сознание или спал, уронив голову на его плечо.

Когда настало время оформлять пострадавшего в больнице, тот был не в состоянии отвечать на вопросы, и в графе «контактное лицо» Гуров указал себя. Нож прошел Аджею Полонскому сквозь ребра, однако легкого не задел. А если бы и задел, от намерения вылететь из Онейска в срок художник бы не отказался. Гуров уже вышел из палаты, когда тот рывком пришел в себя, и пришлось дать честное слово, что завтра, выезжая из города, Гуров его заберет. Остаток ночи прошел в бюрократических делах, вопросах героически охромевшего Виктора Степановича Сизого и под испепеляющим взглядом Ильи Гавриловича Мохова. Резонансное дело онейского убийцы, сулящее славу и грозящее встряхнуть все криминальные хроники страны, уплыло из рук капитана к участковому старшему лейтенанту, и винить ему за это, кроме себя, было некого.

Утром, на неприметном такси, каких по городу, провожающему участников фестиваля, сновали десятки, Гуров подъехал к заднему крыльцу Центральной больницы города Онейск. Провожал знаменитость в дальнюю дорогу, судя по всему, весь пост. Верная Оксана привезла ему сменные вещи, но Полонский стоял в своей зеленой футболке. Она была еще влажной от стирки и со следами не очень умелой штопки, но носорог на груди держал упрямую голову все так же высоко. Доктора умоляли его долечиться, обезболивающих и успокоительных в Аджее было столько, что моргал он медленнее обычного и слегка покачивался. Но поддержать себя за локоть он не позволил никому. Он хотел — в гости, в театр, на шашлыки, живым или мертвым, любой ценой. Охрана погрузила в багажник такси дорогой ярко-зеленый чемодан. Гуров помог Полонскому улечься на заднем сиденье, проверил, есть ли у попутчика вода. Посмотреть на то, как медсестры махали ему на прощание, знаменитость из положения лежа не поднялась.

Гуров решил, что Полонский не верит в то, что тот берет его с собой, потому что до самого выезда из города парень напряженно сопел, не позволяя лекарствам взять верх. И лишь когда баннер «Ангел идет домой!» скрылся из виду, спросил чуть слышно, но с хитрой ноткой в голосе:

— Лев.

— Что?

— Ты жену ко мне ревновать не будешь?

Гуров сдержал смех, отвернувшись к окну. Что на подобное можно ответить? Когда Полонский познакомится с Машей и на практике докажет, что умеет чистить картошку, необходимость отвечать на подобные вопросы исчезнет сама собой.

— Планета вокруг тебя, красивого, не крутится, Аджей. Спи, пожалуйста.

Аджей не мог себе позволить такой роскоши, как смех и долгие диалоги, и действительно уснул. Врачи, снабдив Гурова первичным набором ампул, шприцев и инструкций, сказали, что, возможно, некоторое время Аджей будет вздрагивать во сне, заново переживая часы, проведенные в плену, но пока, под действием успокоительных или же по причине на редкость крепкой нервной системы, сон его был младенчески крепок.

На рассвете их обогнала машина со старыми знакомыми. Виталик, Антон и Марат, прощаясь, махали ему руками, Катя с Леной, улыбаясь, слали воздушные поцелуи. Не замеченный никем Аджей всхрапнул им вслед. Кошка Ляля долго и неодобрительно смотрела на них в окно удаляющегося автомобиля серьезными янтарными глазами. Гуров подумал о том, что сказал бы Крячко, узнай он, как его друг своими руками отпустил возможность такой прекрасной шутки. Но Стас, скорее всего, просто поднял бы глаза в потолок и не сказал ничего. Всего-то и стоило намекнуть приятелям, кто у него в машине. Что бы тут началось! Объятия, поцелуи, слезы. Непременная фотосессия и заверения в том, что на следующем фестивале они обязательно увидятся.

Аджей спал на заднем сиденье. Следующего фестиваля не предвиделось. Стоило поразмыслить о том, как и когда дать знать железной Верочке, что он привез из онейского отпуска вместо магнитика. Когда Полонский окрепнет, они обязательно поговорят, и он обязательно поймет, что от него, возможно, зависит карьера полковника Гурова. Он улыбнулся своему отражению в зеркале, но понимал, что шила в мешке не утаишь, тем более если это шило размером с целого человека. Придется все же Аджею пойти на кое-какие уступки. А отношения Гурова с Верочкой, не омраченные незаслуженными обидами, станут только лучше. В конце концов, шашлыки еще никого не подводили, одно лишнее знакомство еще ничего не испортило, а летнего неба за городом хватит на всех.

Гуров думал о том, как приедет домой и… И все станет хорошо. О том, что каждому нужен, жизненно необходим дом, в котором его любят и ждут просто за то, что ты есть. Перед его внутренним взором проплывало то, как он надеялся провести остатки отпуска. Он обязательно посетит театр и посмотрит спектакль Маши. Может быть, они даже сходят на свидание, настоящее, с выходным костюмом и приятными сюрпризами. Несколько дней они обязательно проведут на Стасовой даче, знакомя Аджея с Крячко и его Наташей. И все это будет на цвет и на ощупь до боли настоящим. Не плодом воображения, не иллюзией, без «но» и «если».

Внезапно он вспомнил о том, что видел, когда ломал стену старого монастыря. Тогда это не показалось ему значимым, а теперь увиденное встало перед глазами, являя себя во всей красе. На мокром пятне раствора виднелись царапины, как если бы кто-то захотел сделать в просвете между двумя огромными крыльями набросок в виде человеческой фигуры. А ведь для чего-то Милованов, готовясь убить человека, привез с собой не только инструменты, но и краски. Неужели решил переиначить замысел художника, силой вписать себя в историю, в