Шрифт:
Закладка:
Более духовная моя сторона имеет тенденцию теряться за стереотипом Сексуального Наркомана, Токсичного Близнеца, Кричащего Демона, Ужаса Тропиканы. Но если вы послушаете Dream On, песню, которую я написал в 1969 году, то увидите меня в другом свете…
Когда ты вылезаешь из этой бензо-ямы, то снова видишь, что тебе может предложить жизнь. А, так вот как пахнет манго, а это цвет пионов… Я в восторге от того, что сейчас снова трезв и выбираюсь из норы. Я готов переключить канал.
Более духовная моя сторона имеет тенденцию теряться за стереотипом Сексуального Наркомана, Токсичного Близнеца, Кричащего Демона, Ужаса Тропиканы. Но если вы послушаете Dream On, песню, которую я написал в 1969 году, то увидите меня в другом свете…
Half my life’s in books’ written pages
Live and learn from fools and from sages
You know it’s true
All the things come back to you
Sing with me, sing for the years
Sing for the laughter and sing for the tears
Sing with me, if it’s just for today
Maybe tomorrow the good Lord will take you away
Половина моей жизни расписана на страницах книг
Живи и учись у дураков и мудрецов
Ты знаешь, что это правда
К тебе все вернется
Пой со мной, пой о прошлом
Пой ради смеха и пой ради слез
Пой со мной, хотя бы сегодня
Может, завтра Господь заберет тебя
Я даже не знаю, где придумал всю эту хрень! Может, я и монстр, но я чувствительный монстр…
Я ходил в церковь, у меня была сестра, я итальянец, и я, наверное, видел восходы и закаты не меньше остальных. Мне понравилось перерезать пуповину при рождении моего сына Таджа. Мне понравился запах плаценты. Мне нравится сам акт занятия любовью, а не фраза: «Я тебя трахнул!» Если кто-то хочет увидеть духовную часть Стивена Тайлера, вот она, блядь!
Эрин вышла из реабилитации на две недели раньше меня – она начала раньше, – но в тот день, когда меня выписали, моя новая жизнь началась с раскрытия того дня, пока мы с Эрин занимались необузданной любовью, говорили о том, насколько мы уязвимы после реабилитации, как будто только вышли из утробы матери, со всеми этими ощущениями новизны и изумления. Дуновение ветра, солнце на лице. Когда ты под кайфом, все немеет. Мы так много и так долго принимали оксикодин и ксанакс, что наши чувства умерли. Когда ты вылезаешь из этого, все вокруг так сильно на тебя влияет. Легчайший прохладный ветерок – и ты леденеешь, ты такой хрупкий. Кто-то скажет что-то плохое, даже мимоходом, и ты разбит. Мы вылезли из этого кокона, и даже два месяца спустя все еще принимали себя и восстанавливались от этого шума зависимости.
Цвета! Теперь мне так нравятся цвета. Я хочу есть еду разных цветов. Я чувствую, как ветер шелестит по моему лицу, я слышу леса, которые были моими в детстве.
Когда я вернулся в Санапи, то снял ботинки и почувствовал прохладный мох под ногами; я вдыхал запах сосновых иголок и едкий землистый запах гниющих листьев. Какое-то время я в одиночестве стоял на поляне, прислушиваясь к этим приглушенным звукам.
Глава 16
Влюбляться – это так больно
Я вышел из «Лас Энсинас» летом 2008-го и сразу поехал домой, чтобы побыть с мамой перед ее кончиной. Я не был под кайфом, и мне посчастливилось провести с ней несколько чудесных месяцев.
Моя мама отправилась на тот свет в июле 2008-го. Я был грустнее, чем когда-либо. И я вышел из своего тела, пока плакал. Я выл: «О Боже, как мамочка могла умереть? Боже, о Боже, пожалуйста, Боже». Я плакал, пока мама там лежала. И я обнял ее и держал. Каждый из нас посидел с ней. И я сидел с ней после того, как ее душа покинула тело, говорил с ней и рассказывал то, что не успел. Мне казалось, что она все еще была с нами, пока мы говорили с ней. И я знал, что она слышит то, что я говорю. И чувствовала столько же, сколько и раньше. Каждый из нас с ней попрощался. Поцеловал ее и поплакал.
Моя мама, Сьюзи, была той, кто хотела сама устроить свою жизнь. Она была боевой, а это непросто в те времена, когда женщины должны были выходить замуж, заводить детей, оставаться дома и вести хозяйство. Сьюзи никогда такой не была, она хотела повидать мир. Она унесла с собой в могилу сожаление, что никогда не сделала в жизни ничего великого. Но у нее были мы, и она нас любила, любила папу.
Она рисовала, играла на фортепиано, лепила горшки, любила рисовать со мной пальцами и читать «Просто сказки» Редьярда Киплинга, когда мне было три года. Она была безумно талантлива. Я чувствовал, как она опосредованно жила через меня, пока я рос – от прыжков с деревьев… до катания босиком по снегу… от влюбленностей… до криков и ссор за обеденным столом… и криков для ста тысяч людей на сцене. Ближе к концу жизни она говорила о части жизни, которой ей не хватало. Но, понимаете, эту часть она отдала мне. И никто не сможет оспорить, что я жил за двоих.
Когда мне было десять, мама сказала мне: «Йоу, ты куда собрался?» (Да, мама говорила «Йоу!», она опередила время.) Я мог говорить с ней обо всем подряд. Я пытался уговорить ее курить травку вместо сигарет. Это она захотела, чтобы я занимался музыкой. «Я отвезу тебя на концерт в нашем фургоне», – сказала она и отвезла всю мою группу «Цепная реакция» в Вестчестер, чтобы мы играли на разогреве у The Byrds.
У меня есть этот неизгладимый образ моей мамы в молодости, какой ее описывал брат, мой дядя Эдди: прыгающей в «Бьюик» с откидным верхом, ее длинные волосы развеваются на ветру позади нее – и вруууууумммм! Она была в своей стихии.
