Первая мысль крайне проста. Если в фильме или опере рассказывается некая история, я усвоил, что нужно оставлять эту историю в покое или, по крайней мере, не мешать ей. Если никакой истории нет, я не буду навязывать свою, а просто позволю, чтобы доминировал какой-то другой элемент спектакля.

Вторая мысль: я научился «подчеркивать» голос (поющий или говорящий), позволяя певцу или актеру в определенный момент брать на себя центральную роль. Иногда для этого требуется, чтобы инструментальные партии отходили на второй план. Однако вполне возможно дублировать вокальные партии солирующими или аккомпанирующими инструментами и таким образом дополнять певческий диапазон или глубину текста.

Третью мысль всего труднее облечь в слова. Она имеет отношение к воображаемой «дистанции» между зрителем/слушателем и фильмом/оперой. Я обнаружил, что музыка вполне способна создавать эту дистанцию. В конечном итоге, это психологическое пространство. Чем ближе зритель/слушатель к «образу» (звуковому или зрительному), тем ограниченнее его выбор при формировании индивидуального впечатления. Ко-гда музыка создает дистанцию между зрителем/слушателем и художественным образом, он автоматически привносит свою интерпретацию в произведение. Зритель сам преодолевает дистанцию, отделяющую его от «образа», и, подходя все ближе, присваивает образ. Именно это подразумевал Джон Кейдж, когда говорил, что музыку «завершает» аудитория. Скрупулезное регулирование этой дистанции — умение, которому можно научиться. Для этого нужны только талант, практический опыт и врожденное чутье.

Кэнди Джернигэн

Все десять лет нашей совместной жизни и у Кэнди, и у меня было неотступное предчувствие разлуки. Мы не знали, что конкретно случится, но знали: что-то нас разлучит.

Мы строили предположения. «Допустим, ты куда-то отправишься на теплоходе или на самолете — либо я отправлюсь, — а теплоход исчезнет бесследно, а самолет разобьется», — рассуждали мы. Нам казалось, что это будет какая-нибудь трагедия, характерная для нашего времени, — например автомобильная авария. Предчувствие нервировало нас, и мы разговаривали о нем — не то чтоб очень часто, но и не редко. Оно возникало само собой, словно тень набегала на нашу жизнь, оставалось только терпеть.

С Кэнди Джернигэн я познакомился в 1981-м, когда летел из Амстердама в Нью-Йорк. Я возвращался после работы в Европе, а она добиралась с пересадками из Берлина, тоже возвращалась в Нью-Йорк. Когда я занял свое место, Кэнди уже сидела в соседнем кресле и, казалось, увлеченно читала журнал, притворяясь, что вообще меня не замечает.

Когда мы жили вместе, на протяжении всех десяти лет, я время от времени спрашивал: «Как получилось, что ты ока-залась в самолете рядом со мной?» — но она так ничего мне и не рассказала. А было, по-видимому, так (перескажу то, что мне потом пересказали те, кому она эту историю поведала): Кэнди узнала меня и, обнаружив, что я лечу тем же рейсом, подошла к пассажиру, чье кресло было рядом с моим, и сказала: «Мистер Гласс — мой приятель, не могли бы вы поменяться со мной местами?» Поскольку я сидел с краю, а пассажир — в середине ряда, на самом непопулярном месте, — он охотно согласился. Кэнди заняла его место, и, когда подошел я, это был уже fait accompli[66].

Поступок был довольно дерзкий, и, узнав Кэнди поближе, я ни за что не вообразил бы, что она на такое способна по своей натуре. Но она знала мою музыку и захотела познакомитьсяй. И, едва мы познакомились, я почувствовал, что не хочу расставаться с ней ни на миг.

Забавно, что она никогда не хотела разговаривать об обстоятельствах нашей первой встречи, но эта встреча была особенной: мы оба каким-то загадочным образом почувствовали, что хотим быть вместе, причем Кэнди — раньше меня. Не могу сказать, как она это почувствовала, но, едва завязался разговор, мы нашли общий язык: так иногда случается. Это был обмен умными мыслями, почти поэтическая манера выражаться, которую мы нащупали почти сразу, и нам уже особо не требовалось что-то проговаривать вслух. Оказалось, Кэнди живет одна, недавно разошлась с мужчиной, с которым прожила долгое время. Я жил не один, но с первой же минуты нашего знакомства внезапно переместился в мир, где моя жизнь совершенно неожиданно, но кардинально переменилась: в нее вошла женщина, с которой я прожил последующие десять лет.

Когда мы познакомились, волосы у Кэнди были длинные, черные, как вороново крыло. Позднее она иногда их перекрашивала — в оттенок с оранжевым отливом или в пурпурно-красный, но это были мимолетные перемены. Она была невысокая — наверно, пять футов два дюйма роста, носила очки в черной пластмассовой оправе. Ей нравилась винтажная одежда, она предпочитала черное, колготки тоже черные, массивные широкие ремни— черные или красные. Для ее стиля был характерен хороший вкус, а не роскошь; она всегда умела выделиться из толпы, не тратя слишком много денег на одежду.

Бабушка Кэнди по материнской линии была из Китая; об этом факте вся ее родня почему-то умалчивала. Кэнди выяснила это, лишь когда нашла паспорт своей матери, где было указано место рождения — Шанхай. Нашла она и фото матери в детстве: мать и бабушка в паланкине. Если ты знал, что у Кэнди азиатские корни, намеки на это угадывались в ее чертах: овал лица, необычная — полупрозрачная, точно фарфоровая, кожа.

Когда наш самолет совершил посадку в Нью-Йорке, мы расстались скрепя сердце, хотя я, вообще-то, не имел права договариваться о новой встрече, потому что на тот момент состоял в браке и вовсе не хотел разрывать или менять отношения с женой. Но мне было невыносимо думать, что я больше никогда не увижу эту девушку. Так уж сложилось, что в Ист-Вилледж у меня тогда была квартира, которую я использовал под студию, вот я и отправился не домой, а на эту квартиру на 14-й улице между Первой и Второй авеню. По случайному совпадению Кэнди жила на перекрестке Первой авеню и 11-й улицы, практически за углом. Ни она, ни я не просчитывали это заранее, но факт оставался фактом. Я ничего не планировал заранее, просто так вышло.

Кэнди было двадцать девять, мне — сорок четыре; казалось бы, не такая серьезная помеха для отношений, но тогда мне казалось, что Кэнди слишком юна. Очень многое могло бы меня смутить, но ничто не обескураживало настолько, чтобы удержать от немедленного продолжения этих дружеских отношений, и, собственно, с тех пор мы почти не расставались. Были крайне неловкие и мучительные моменты, когда мой брак распался: я вовсе не собирался его разрушать, но был бессилен помешать разрушению. Потребовалось