Еще раз повторяю, что, однако, из того подробного анализа, который я попытаюсь дать системе научных взглядов проф[ессора] Бялого и его основной научной продукции, отнюдь не следует вывод, что его можно отождествлять и измерять теми же масштабами, которыми мы измеряем Эйхенбаума, Жирмунского, Гуковского.

Научные труды Г. А. Бялого, опубликованные в печати, едва ли количественно превышают десяток, а если и превышают, то немногим. В своей совокупности они дают полное представление о бяловской концепции историко-литературного процесса второй половины 19 в., которая, в свою очередь, находит отражение в читаемом им курсе лекций для студентов. Пожалуй, можно без преувеличения сказать, что все основные идейно-методологические установки историко-литературной концепции Бялого ошибочны и порочны. ‹…›

Замалчивая, игнорируя шестидесятников, Бялый в конечном счете извращает историко-литературный процесс, в основу которого он кладет не ленинскую концепцию о преемственности революционного наследства, а свою порочную теорийку смены стилей, понимаемых им метафизически и идеалистически. ‹…› Даже самый общий и беглый анализ основных методологических посылок Бялого показывает, что они порочны в своей основе, формалистичны. Формализм – оборотная сторона космополитизма. И, действительно, наряду с проявлением космополитизма у Бялого в виде его эстетско-формалистических доктрин, у него имеются высказывания в духе прямого и откровенного космополитизма… ‹…›

Такова научная физиономия проф[ессора] Бялого, если снять с нее повторный налет эстетского снобизма, – она непривлекательна. А ведь он у нас считался наименее зараженным вредоносной идеологией. Все это лишний раз подтверждает необходимость решительной борьбы с буржуазным космополитизмом и формализмом в литературоведении. Этого от нас требует народ, этого от нас требует партия. У нас для этого есть все силы и мы сделаем это!

У нас есть все силы, чтобы построить советское литературоведение как подлинно марксистско-ленинскую науку, которая бы действительно являлась частью общенародного дела, могучим идейно-политическим и культурным оружием в его величественной борьбе за коммунизм, в его неустрашимой и мужественной борьбе с англо-американской реакцией»[796].

В связи с этим выступлением приведем строки из воспоминаний А. И. Рубашкина о Ф. А. Абрамове:

«Недруги Абрамова обычно напоминали о его университетских годах, времени борьбы с космополитизмом. К реальной истории примешивалась обыкновенная зависть. Некоторые размышляли так: вот вместе с нами учился Федя Абрамов, ничем особенным не выделялся. И вдруг стал Федором Абрамовым, которого читает страна. Не все это могли пережить. Но помнили и его выступление против блестящего лектора и ученого профессора Г. А. Бялого. Выступить Абрамову поручило партбюро. Он не навешивал никаких ярлыков, лишь попенял профессору, что тот недостаточно использует в своих лекциях труды революционных демократов. Выступал Абрамов вяло, по принудиловке, ничто не напоминало его будущие яркие выступления. Начальство осталось недовольно такой критикой Бялого, а другая сторона, молчаливые свидетели всего этого “действа”, – самим фактом участия Абрамова в этой акции»[797].

Думается все же, что партбюро было вполне удовлетворено выступлением Ф. А. Абрамова.

Вслед за ним для критики работы кафедры истории западноевропейских литератур на трибуну поочередно вышли заместитель декана и бывший парторг филологического факультета А. И. Редина, аспирант Б. Л. Раскин, от имени студентов выступил А. С. Косарев[798].

Но особенно нужно выделить выступление Е. И. Наумова, ученика Г. А. Гуковского довоенной поры, одногруппника Г. П. Макогоненко и Л. М. Лотман, специалиста по советской литературе. Его выступление должно было соответствовать уровню коммуниста еще и потому, что недавно он был назначен главным редактором Ленинградского отделения издательства «Советский писатель», после чего материал был направлен в секретариат ССП СССР для окончательного утверждения; через два дня после этого собрания – 31 марта – вопрос об утверждении будет решен в Москве положительно. Евгений Иванович не выступал по какой-то конкретной кандидатуре, а выступал одновременно по всем. Приведем стенограмму его выступления без сокращений:

«Тов. Лебедев в своем докладе сделал, по-моему, весьма существенное, важное обобщение. Лебедев сказал, что мы имеем дело не со случайными ошибками, редко или часто повторяющимися у определенной группы ученых, а имеем дело с системой взглядов. Все это время, прошедшее после постановления ЦК о журналах “Звезда” и “Ленинград”, и последующие события, которые помогли нам выяснить точку зрения определенной группы ученых на те вопросы, которые были поставлены в партийных документах, в партийной печати – все это сейчас позволяет сделать итоговый вывод: да, действительно, это система взглядов. Это не просто человек ошибается, – человек стоит на порочной позиции и с этой позиции ведет с нами борьбу. Поэтому, я считаю, приобретает актуальность, а вовсе не является ненужным повторением, если мы посмотрим, что было в прошлом. Неправы, по-моему, те товарищи, которые в кулуарах иногда высказывают мысль: незачем обращаться к прошлому, что было каких-то 20 лет тому назад, – сейчас другое.

Тов. Лебедев уже привел фразу из книги Эйхенбаума “Мой временник” (1929 г.) о том, что “русско-славянская культура мне пришлась не по душе”. Вообще, если заглянуть в эту книжонку, то это просто энциклопедия формализма от начала до конца, причем воинствующего формализма, не уступающего ни одной пяди. Начинается она с биографии, где упоминается Гумилев (расстрелянный белогвардеец), где высказываются ламентации насчет Ахматовой, где Хлебников квалифицируется как великий мыслитель и т. д. Однако, сейчас нам не это в первую очередь важно. Перечитывая этот журнальчик, бросается в глаза одно обстоятельство. Там проф[ессор] Эйхенбаум немало места уделяет рассуждениям о Петербургском – Петроградском – Ленинградском университете. Любопытно, что связывает духовно с нашим университетом Эйхенбаума в 1929 г. Все воспоминания о Петербургском университете сводятся к следующему. Петербургский университет – это моя духовная колыбель, моя любовь и проч. Но что же он выделяет в университете? Романо-германскую школу, которая была создана в Петербургском университете Веселовским, группу ученых, последователей Веселовского. По фамилиям он их не называет, но они ясны из контекста. Вот чем дорог ему университет – это гнездо романо-германской филологии. Отсюда вся привязанность проф[ессора] Эйхенбаума к Петербургскому университету. Отсюда же весь колорит этой книжки. Многие ученые оказались в Европе после революции, но часть еще сохранилась, и вот теперь в Петербургском университете мы имеем возможность пользоваться духовным комфортом и проч.

Неправильно было бы считать, что это было в 1929 г., а сейчас 1949 год, значит, все по-другому. Нет, если посмотреть позиции Эйхенбаума сегодняшнего дня, то они, может быть, несколько модернизированы, но по сути остаются прежними. Например, в 20‐е гг. формалисты вели прямую линию на разгром советской литературы. Они подводили под удар все значительное, все крупное, чем гордилась советская литература.