Ни в чём это не выражалось с такой яркостью, как в институте сельской общины, который в равной мере носили на руках как ретрограды-бюрократы, так и социалисты. Первые видели в общине удобный полицейский инструмент, который, якобы, воспитывает в мужике верность монархии и традиции, вторые усматривали ячейку будущего социалистического общества. Характерен и в том и в другом случае крепостнический взгляд, в котором мужик и его интересы были не целью, а лишь средством по осуществлению целей, поставленных враждующими фракциями «элиты».

И ради этих интересов крестьянина лишали гражданского полноправия — права на владение частной собственностью, права на выход из общины и на хозяйственную инициативу. Фактически русское крестьянство обрекалось этим общинным доктринерством сверху на искусственную бедность, так как организация общинного хозяйства была таковой, что высокая урожайность была практически исключена.

Обманулись как те, так и другие, но бюрократы обманулись сильнее — община стала в годы смуты факелом революции, когда запылали «иллюминации» из тысяч усадеб, сожженных крестьянами, уверенными в том, что помещики украли их землю.

«Молодой саратовский губернатор, — размышлял в узле I „Август четырнадцатого“ эпопеи „Красное колесо“ Александр Солженицын, — чем более думал, тем более проникался, что грозны для России не демонстрации образованной публики, не волнения студентов, не бомбы революционеров, не рабочие забастовки, даже не восстания на иных городских окраинах, — страшно и угрозно для России только стихийное пламя крестьянских волнений, погромная волна — такая, что от одной горящей усадьбы можно докинуть глазом до другой. Так и в Саратовской губернии в 1905‐м не было недостачи в этих поджогах, перебрасывавшихся как зараза, так что крупные владельцы уже и не бывали вовсе в своих усадьбах. На сельских пространствах шла необъявленная пожарнореволюционная война. И вместе с тем, сколько мог видеть сосердственный наблюдатель, — это вовсе не было следствием революционных идей в народном сознании, но — взрывами отчаяния от какого-то коренного неустройства крестьянской жизни. Это безвыходное неустройство такою трещиной проходило в крестьянской душе, что даже в крупноурожайный год, как минувший 1904‐й, большие заработки крестьян не послужили к устройству их положения или лучшему ведению хозяйства, но по большей части растрачивались по винным лавкам. Что-то запирало крестьянину всякую возможность улучшения, упрочения. А запирала: невозможность подлинно владеть землёю, которую одну только и любил и мечтал иметь крестьянин. Путь ему перегораживало, самого крестьянина заглатывало — общинное владение. И судьба России и спасенье её: остановить эти погромы усадеб, эту крестьянскую раздражённость. Но — не карой, не войсками, а: открыть крестьянину пути свободного и умелого землепользования, которое и обильно бы кормило его и утоляло бы его трудовой смысл».

Столыпин осознал, что для того, чтобы в России развивались экономика, государственность, представительные учреждения, росли уровень образованности и бытовой культуры, нужны не формальные права и свободы, а реальный живой гражданин, в которого должен был превратиться русский крестьянин.

«Прежде всего надлежит создать гражданина, крестьянина, крестьянина-собственника и мелкого землевладельца, а когда эта задача будет осуществлена — гражданственность сама воцарится на Руси. Сперва гражданин, а потом — гражданственность. У нас же обыкновенно проповедуют наоборот. Эта великая задача наша — создание крепкого единоличного собственника, надежнёйшего оплота государственности и культуры… Становясь личным собственником, единоличным кузнецом своего счастья, наш крестьянин получает широкую возможность проявлять свою личную волю и свой личный почин в разумном устроении своей жизни, своего хозяйства…»

В отличие от социалистов и либералов, пытавшихся решить крестьянский вопрос в России путем «пересаживания музыкантов» — отъема и передела помещичьей земли, которой было очень мало и изъятие которой ничего бы не изменило, Столыпин и полностью поддержавший его император Николай II решили изменить положение русского крестьянства, стимулировав общий подъём производительных сил в стране. Для этого необходимо было высвободить частную инициативу, создать новый тип мужика, предприимчивого, сознающего свои цели, способного воспользоваться советами агрономов, умеющего управлять сложной сельскохозяйственной техникой и т. д.

«Правительство, наряду с подавлением революции, задалось задачей поднять население до возможности на деле, в действительности воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писанный закон не даст ему блага гражданской свободы. Для того, чтобы воспользоваться этими благами, ведь, нужна, известная, хотя бы самая малая, доля самостоятельности. Мне, господа, вспомнились слова нашего великого писателя Достоевского, что деньги — „это чеканенная свобода“. Поэтому правительство не могло не идти навстречу, не могло не дать удовлетворенья тому врожденному у каждого человека, а, следовательно, поэтому и у нашего крестьянина, — чувству личной собственности, столь же естественному, как чувство голода, как влечение к продолжению рода, как всякое другое природное свойство человека», — подчеркивал Столыпин, выступая перед депутатами.

И новый тип крестьянина начал создаваться стремительно. Не случайно революция 1917 года ни в феврале, ни в октябре не была крестьянской революцией. Насилие и грабеж в деревню принесли развращенные пропагандой и деклассированные солдаты с фронта. А вот сопротивление русской деревни большевикам в 1918–1921‐м годах оказалось весьма значительным — это был второй фронт гражданской войны, избавиться от которого В. Ленину удалось, только введя Новую экономическую политику (НЭП), по сути — капитулировав перед столыпинскими идеями. В 1920‐е существовала всеобщая уверенность в том, что большевизму суждено переродиться, капитулировав перед столыпинским мужиком НЭПа. Этого, увы, не произошло, но только потому, что Сталин решился, по сути, под ноль уничтожить старую русскую деревню, руководствуясь при этом, прежде всего, политическими, а не экономическими соображениями.

Тем досадней, когда сегодня некоторая часть русских консерваторов, по сути, присоединяется к абсурдным нападкам тогдашних левых на столыпинскую реформу. Община объявляется родовой культурной чертой русского народа, которую, якобы, подорвал Столыпин, чтобы ввести западнический капитализм. Нет ничего абсурдней этой лжи, единственная техническая необходимость изобретения которой состояла в том, чтобы представить большевистские колхозы, а не столыпинские хутора, настоящим продолжением русской традиции, вывести из русскости сталинский тоталитаризм.

Единицей русской социальности была не крестьянская община с земельными переделами, а русский сельский мiр, группировавшийся вокруг церковного прихода. На этот мiр правительство и не посягало, напротив, освобождало его от несвойственных хозяйственно-принудительных функций. Свою же задачу Столыпин видел в том, чтобы новый свободный крестьянин, обладающий собственностью гражданин, стал сознательной силой, которая защищает традицию и монархию как подлинных выразителей своих интересов.

Монархист от чистого сердца

Споря с думцами, П. А. Столыпин в частных беседах подчеркивал, что парламент может служить только выразителем интересов меньшинства, «образованной публики». Интересы же большинства, прежде всего массы