подобным сочувствием. И, к сожалению, выражал его один наш литератор, такой же молодой и бравый, как Уитмен. Это было в Запорожье, когда ее, раненную в ногу, принесли с берега, а тот литератор прибыл на завод писать очерк. Изучая материал и знакомясь с биографией Надежды, он буквально вскрикнул от восторга, услышав, что она еще с детства стремилась именно на этот завод, училась ради этого. Ах, как это здорово, как нужна такая биографическая деталь для героини очерка! Просто находка! Но когда очерк был написан и между автором и героем завязался узелок дружбы, когда автора даже на объяснение в любви потянуло, он сокрушенно, по секрету сказал ей: «Я не пустил бы вас на эту черноту. Не женское это дело».

И теперь этот заокеанский поклонник женского пола тоже гнет туда же: «Не благородный профессий».

— Мистер Уитмен, а почему вы презираете эту профессию? Потому что дымно, грязно? — неожиданно спросила Надежда.

— О, да. Здесь… запах — фу!

— Простите, вы любите молоко?

— Молеко? О, да. Ошен питательно.

Уитмен стал говорить об опытах одного американского ученого, который нашел в молоке драгоценные для человеческой жизни питательные вещества, особенно в парном молоке. Но она прервала его:

— А знаете, в коровнике ведь тоже очень неприятно пахнет.

Уитмен смутился. А Надежда, перейдя в наступление, доказывала, что в подобной заботе о женщине кроется презрение к ней, недоверие, что подобная «забота» вызывается в мужчине эгоизмом, а не уважением. Конечно, она и сама понимает, что природа женщины требует облегченных условий труда, и это будет, непременно будет. Но об этом ведь надо заботиться! И женщина не должна стоять в стороне от решения этой проблемы, ждать готового. К тому же нельзя не считаться и с трудностями времени! Нельзя не прислушиваться к голосу совести! Нельзя пренебрегать и личным призванием!

Уитмен ухватился за призвание.

— Мисс Нади, а какое ваше призвание? О чем вы мешталь, когда ушился?

— О чем я мечтала студенткой?

— Да.

— О чистом воздухе.

— Чистый воздух?

— Да. Ради этого я и пошла в технический вуз.

Увидев, что ответ ее прозвучал для Уитмена абстрактно, Надежда решила раскрыть ему свое заветное — давнишнюю мечту стать конструктором. Собственно, на конструктора она и училась. Это война заставила ее, да и не только ее, выполнять иные обязанности. А она еще в институте жила проблемой очистки воздуха в цехах. Эта мечта, призналась она, не покидает ее и сейчас. И, чтоб не быть голословной, показала большую папку чертежей, которые и сейчас, когда выпадает свободное время, она чертит и перечерчивает…

— О! — воскликнул Уитмен и развел руками. Однако трудно было понять, чего больше в этом восклицании — восхищения или скепсиса.

В комнату вошла Лукинична. За нею влетел в своем длинном тулупчике, в военной шапке-ушанке разрумяненный морозом Юрасик. Надежда бросилась к мальчику, словно год его не видела. Раздевая его, обнимала, целовала, дыханием согревала ему ручонки. В это время она не была ни дочкой для Лукиничны, ни хозяйкой для гостя — была только матерью.

И только когда раздела и согрела Юрасика, спохватилась.

— Простите, мистер Уитмен. Это мой сын. А это — мама. Садитесь, пожалуйста.

Но он продолжал стоять. Разыгравшаяся сценка взволновала его. Ни за что бы не подумал, что Надежда замужем, В душе шевельнулось сожаление. И в то же время она неожиданно раскрылась перед ним новыми гранями своего характера — материнством — и это растрогало Уитмена.

— Ваш муш тоже вояк? — спросил он, когда Лукинична с Юрасиком, чтобы не мешать им, ушли в соседнюю комнату.

— Да, — грустно ответила Надежда. И, сняв со стены фотографию, протянула ее Уитмену. — Вот мой муж.

— О, интересный парень. Волевое лицо. О’кей! Летшик?

— Да. Летчик.

— Часто пишет?

— Нет, — вздохнула Надежда. — Совсем не пишет.

Уитмен заметил, как тень грусти скользнула по ее лицу, и осторожно спросил:

— Пошему?

Надежда повесила на место карточку и какое-то мгновение молчала, раздумывая, что ему ответить. Потом решилась:

— Вы можете сохранить тайну?

— О, да! Даю клятва.

— Нет в живых моего мужа. Погиб…

Уитмен не промолвил ни слова. Только после долгой паузы, приложив руку к сердцу, тихо сказал:

— О, это пльохо. Ошень пльохо. Я вырашаю вам, миссис Нади, глубоки сошалений. Ошень…

— Но помните, об этом никто не должен знать. Особенно мама и Юрасик.

— Пошему? Ведь рано или поздно…

— Конечно. Когда-то узнают. Но не теперь…

Вскоре пришла Груня. Уитмена угостили чаем с горячими лепешками, испеченными Лукиничной и бабкой Ориной, не пожалевшими для гостя доброй половины только что полученной в очереди муки. Потом вдвоем проводили его до гостиницы.

Утром Надежда опять встретилась с ним в кабинете Морозова. Уитмен собирался в обратную дорогу. На этот раз он не был таким шумливым, как поначалу.

— Я пльохо спаль, — признался он Надежде. — Вы заставиль меня много думать. — И, помолчав, как бы проверяя себя, спросил: — Вы ошень верите, что снова будете в Запорожье?

— Без веры и жить не стоит.

— Это правда. Кто имеет вера, тот имеет сила.

На прощание ему, видимо, хотелось сказать многое — о том, что он будет писать и как писать. Но он сказал очень коротко:

— Вы вшера ошен тепльо вспоминаль Джон Рид. Я шелаю себе, штабы вы вспоминаль и меня так.

IV

К утру усталость делалась непреодолимой. Не было сил держаться на ногах. Мозг туманился от изнеможения, а предательская дремота подстерегала ежеминутно, на каждом шагу. Люди засыпали внезапно, кто где стоял, и лишь по звяканью ключа или молотка, выскользнувшего из рук, догадывались, что человек уже совсем обессилел.

По опыту Надежда знала, что предутренние часы наиболее коварные, особенно в горячую пору. А пора сейчас была горячая, предпусковая. Кто не переживал ее, тому трудно понять, что такое предельное напряжение человеческих сил, что такое волнение строителя. Даже в мирное время предпусковые дни запоминаются на всю жизнь. А тут еще и время такое суровое, грозное.

К пуску цеха привлечено внимание центра. Из Москвы прибыл нарком. Срочно отозваны со свердловских заводов прокатчики во главе с Марком Шевчуком. Все брошено на монтаж оборудования. Люди уже пятые сутки подряд не выходят из цеха. Тут и спят. Собственно, и не спят, а кое-как передремлют часок, и снова за работу. Днем и в первую половину ночи усталость переносится еще как-то легче. А лишь только начинается рассвет — становится невмоготу. От грохота и удушливого воздуха, насыщенного парами и запахами красок, масла, карбида, туманится в голове и рябит в глазах.

Зная о коварстве этих предутренних часов, Надежда через силу отрывается от