А тот все тряс свой мешок и канючил:

— Сыпни еще, не жадничай.

Кладовщица в сердцах добавляла еще лопату, и Будьласков волочил свой оклунок на весы.

— Ну вот! — изображая рассерженную, кричала тетка Фенька. — Пересыпала, лихоманка тебя забери. Отсыпай назад! Слышь, отсыпай!

Но Будьласков поспешно подхватывал свои полмешка с весов и не по годам прытко тащил к дверям амбара.

Все шумно смеялись, но теперь уже шутки сыпались в адрес кладовщицы:

— Держи его, Фенька! Перекрывай дорогу!

Та, изображая погоню, срывалась с места, топала ногами и отпускала соленые словечки вслед уплывающему Будьласкову.

Но все заканчивалось мирно. Будьласков увозил свое зерно на тележке, а колхозницы еще долго пересмеивались, и пропадало то тяжелое напряжение, которое сковывало всех при окончательном расчете. Двести граммов на трудодень получали они.

Сколько я знал Будьласкова, никогда не слышал от него злой ругани, хотя ворчуном он был первым, и в колхозе даже поговорка бытовала: «Ворчишь, как Будьласков». Он действительно бранился часто, но всегда добродушно, как бы по старой привычке, чем по делу.

Идет по поселку старик, останавливается у какой-либо избы и кричит хозяйке или хозяину этой избы:

— Будь ласков, иду в правление. Поругаюсь и за тебя, шут его мышь.

— Иди, иди, Будьласков, — весело отвечают ему. — Обязательно поругайся за нас…

И старик, двигая сапогами с обрезанными голенищами, как лыжами, шел дальше, к другим избам, и там затевал тот же разговор.

Что означало его «шут его мышь», никто не понимал, но все знали, что это самое сильное ругательство Будьласкова.

Над стариком по-доброму подсмеивались, но я никогда не слышал, чтобы кто-то при нем или за глаза сказал плохое слово про него. У Будьласкова был в колхозе какой-то свой особый авторитет, который в селах обычно держится за немногими стариками.

С ранней весны, когда наша тракторная бригада выезжала в поле, и до белых мух Будьласков жил на полевом стане. Работал старик возчиком: ездил на единственной в колхозе паре быков, которых председатель доверял только ему. Он подвозил к тракторам горючее и воду, запчасти, мотался на нефтебазу и в МТС, доставлял в поле продукты, семенное зерно…

Работал старик почти без отдыха. Привезет одно и сразу едет за другим, а как стемнеет — сунет под мышку телогрейку и отправляется пасти своих быков. «Ночью хорошо не напасешь — днем не поездишь», — говорит он. И так весь полевой сезон старик снует как челнок. А приходит зима, и Будьласков исчезает. Он уезжал на «зимнюю квартиру» к родственникам в город, куда переправлял весь свой заработок в колхозе.

Уже заканчивался третий год войны. Время трудное, жили все голодно и холодно, но мне оно запомнилось как время безоглядного мальчишеского счастья, счастья столь огромного, что оно пугало меня. Наверное, с того времени я стал верить в предчувствия, потому что мои недобрые предчувствия, к сожалению, сбылись. Счастье сменилось бедой, которая, как и все тогда, шла от войны. Но трагизм обрушившейся на нас беды был еще и в том, что она пришла не только от войны, но и от нас самих, молодых и бескомпромиссных.

Однако сначала о моем безоглядном мальчишеском счастье.

Впервые в моей жизни я был счастлив абсолютно и безоговорочно. Счастье казалось высоким и полным. Я поймал заморскую жар-птицу. Ею был потрясающей красоты перламутровый трофейный складной ножичек. Он оказался у меня в ту самую весну, на переломе страшной и теперь далекой войны, которую я вот уже четыре десятилетия хочу забыть и не могу.

Начал рассказывать о старике Будьласкове, потом заговорил о счастье, а пришел опять к войне. Какая-то несуразица!.. Но в том-то все и дело, что и старик Будьласков, и мое мальчишеское счастье, и беда, неожиданно обрушившаяся на нас чуть позже, стянулись тогда в один узел — такой крепкий и нерасторжимый, что мы его так и не смогли развязать.

И еще вижу одно возражение читателей. Как же так? Счастье и война! Разве могут они быть рядом?

Но было именно так. Шла война, но мы, немногие уцелевшие сталинградцы, уже год не слышали ни стрельбы, ни взрывов в нашем крае и ожидали ее окончания. Фашистов почти выбили с нашей земли, и нам казалось: не сегодня-завтра врага прикончат в «его собственном логове», тогда оборвутся все наши мучения. Однако до победы еще оставался бесконечно долгий год, о чем мы, понятно, не знали.

Мне почти шестнадцать, я считаю себя взрослым, потому что уже два года работаю трактористом в колхозе. В моих руках сокровище — сияющий перламутровый ножичек с десятком замечательных предметов. Тут и крохотные ножницы, и шильце, и штопор, и пилка, и какая-то фигурная лопаточка, и странное тупое лезвие, назначение которых я не могу определить.

Ножичек подарили мне две недели назад. Это подарок бригадира нашей тракторной бригады Ивана Погребняка, которого мы проводили в армию. Он был из выздоравливающих ранбольных. Так называли в войну раненых, лечившихся в госпиталях. Они после выписки из госпиталей в течение нескольких месяцев восстанавливали свое здоровье в тылу. Механик Иван Погребняк, воевавший танкистом на фронте, был направлен в наш колхоз.

Проработал он у нас всю посевную, а теперь вместо него из района должны были прислать нового «выздоравливающего», да что-то задержались.

Среди подростков-трактористов я по годам не был старшим в бригаде, но наш председатель колхоза Николай Иванович Грачев назначил меня бригадиром до прибытия нового ранбольного, а «доглядать» за всеми наказал старику Будьласкову. Нас устраивал такой расклад в руководстве бригады. Будьласков не докучал нам нравоучениями, а к его вечному ворчанию мы давным-давно привыкли.

— Что же ты, будь ласков, вытворяешь? — скажет старик и, покачав головой, пристрожит: — Тебя же за старшего оставили, ребят урезонивать должен, а ты сам на голове скачешь…

Ну и что от этих слов? Остановишься, послушаешь и опять за свое.

Дня через три в бригаде появился наш председатель и устроил мне разнос за мое руководство бригадой. Николай Иванович кричит, а Будьласков его успокаивает:

— Ты охолонь, охолонь, он хлопец не пропащий, с понятием… зря ты на него так-то…

В том, что произошла ошибка с моим назначением, председатель, видимо, понял сразу, но он был человеком упрямым и не любил отменять своих распоряжений. Да и заменить меня можно было таким же только хлопцем, разве на год-два постарше. Все равно управиться с двумя десятками сорванцов мог только взрослый человек.

— Пацаны! Одно слово, пацаны, да и только, — сокрушаясь, отвечал старику Будьласкову председатель. — Ну что ты с них возьмешь?

Однако дела в нашей бригаде после ухода Ивана Погребняка мало