Шрифт:
Закладка:
Странным был наш колхоз, непохожим на все другие в округе хозяйства. Его поля начинались сразу же за рабочим поселком, в полуразоренных домах и подвалах которого мы жили.
Сельских жителей среди нас почти не было, все крестьянские «должности» исполняли горожане, те немногие, что уцелели во время битвы за Сталинград или вернулись из эвакуации из-за Волги.
У колхоза, там за Волгой, и теперь была овощеводческая бригада и подобие молочной фермы с десятком коров. Собственно, оттуда, из-за Волги, и началось наше хозяйство. Едва кончились бои в городе, с левого берега переправили колесный трактор, пару быков, которых передали старику Будьласкову, одну лошадь — кобылу Катьку — и верблюда. Той же весной сорок третьего верблюд подорвался на противотанковой мине и своей гибелью на время обеспечил наше «общественное питание». Кобылу Катьку забрали в район, но к паре быков и трактору — нашей единственной тягловой силе — мы добавили еще два «Сталинца», которых собрали из разбитых и брошенных в поле машин. С этого возрождался наш колхоз. А работать в нем, как я уже говорил, стали мы, городские мальчишки и девчонки, да наши матери.
Ко времени описываемых событий колхоз разросся, в нем уже было четыре бригады — тракторная, две полевые и огородная с молочной фермой.
Митька, как и все, был городским парнем, и мы вместе постигали премудрости несложного, но тяжелого труда в поле.
Я лежал на нарах без сна рядом с затихшим и потерянным Митькой, и мои мысли упирались в один вопрос, на который не было ответа: «Как же он мог?»
И вдруг мне вспомнился сдавленный всхлип Митьки, когда председатель втолкнул его в нашу землянку. Да это же она, его мать заставила… Конечно, она, тетка Лиза, принудила Митьку украсть семенное зерно.
Она появлялась в нашей бригаде еще в апреле, когда мы сеяли ячмень, и тогда у нее с Митькой произошел какой-то крупный разговор. Больше ее не видно было здесь. А Митька не ездил домой всю посевную. Мы тоже почти не отлучались, но все же каждого из нас Иван Погребняк отпускал через две-три недели на ночь домой, чтобы «побаниться и обобрать с себя насекомых».
А недавно, уже после того как Ивана забрали в армию, тетка Лиза появилась в бригаде. Она принесла сыну смену белья. Митька ходил злой и растерянный. Сверток с чистым бельем так и лежит у него под подушкой. Значит, не до него ему. Видно, чтобы отвязаться от матери, он решил украсть это разнесчастное зерно.
Картина падения Митьки прояснилась, и во мне потихоньку закипала злость не только против самого Митьки, но и против его шалопутной маменьки. «Она, конечно она, змея подколодная, толкнула… Но как же он?»
В бригаде это первая большая кража зерна. Во время посевной случалось, когда прицепщики-сеяльщики набивали карманы зерном. Как правило, их выгоняли из бригад. Но это были сторонние люди, которых прислали к нам на помощь из города. А тут вором оказался свой. Позор на всю бригаду… С этими тревожными мыслями я, видно, и уснул.
Старик Будьласков, как всегда, будил нас на рассвете. Он ходил вдоль нар и легонько толкал спящих и говорил: «Будь ласков, вставай, милок. Пора…» Проплывал вдоль нар несколько раз, пока мы не поднимались все. Так было и сегодня. Просыпаясь, все глядели в ту сторону, где спал Пустовалов, но видели только скатанную постель на нарах, а сам он возился у своего разобранного трактора, который в это время стоял на ремонте.
Наверное, он так и не смог уснуть. Будьласков, кивнув в сторону Митьки, сказал:
— Беда с парнем приключилась… — И, немного помолчав, уже сердито, будто во всем виноваты были мы, добавил: — Вы смотрите, комсомольцы, не сломайте человека. Ему ведь в армию… Что же он с горбом-то туда…
А вечером, когда все вернулись на полевой стан, Будьласков встретил нас еще более мрачными словами, чем провожал утром.
— Митька-то весь день, как опущенный в воду, места себе не находил. — И его стариковские, вечно слезящиеся глаза сверкнули недобро и враждебно.
Меня разозлил этот незаслуженный упрек, и я не сдержался:
— Виноват сам. Пусть знает, как воровать!
Митька услышал мои слова. Я видел, как нервно дернулись его худые плечи, и он шагнул прочь от стола, где мы рассаживались на ужин.
После жидкой кашицы, слегка сдобренной горчичным маслом, здесь же, за этим обеденным столом, началось судебное заседание. Николай Иванович успел шепнуть, чтобы мы не сильно «налегали» на Митьку, многозначительно скосив свои острые и мудрые глаза на старого нашего знакомого Семена Петровича, уполномоченного из района. Мы еще днем заметили бывшую когда-то нашей кобылу Катьку (она паслась неподалеку от полевого стана), да не придали этому значения. Мало ли кого она возила сейчас.
Правда, Семен Петрович не был чужим человеком. Недавний фронтовик, он часто появлялся в бригаде, и все его считали своим. Он знал наши дела и заботы, помогал, чем мог, колхозу, и его высокая должность никогда не смущала нас.
И все же пугающие слова Будьласкова «уполномоченный приехал по Митькиному делу» насторожили, но мы так и не могли понять ни нервной озабоченности нашего председателя, ни страха и растерянности старика Будьласкова. Если бы мы хоть немного были повнимательнее, то непременно могли бы заметить и оценить тот факт, что на Митькин суд никто не явился из других бригад. Конечно, это было с ведома председателя, и, конечно же, с приездом уполномоченного изменилась ситуация! Ведь самым главным было то, что сторож, задержавший Митьку с поличным, составил акт и передал его в район. Это полностью меняло ситуацию, о чем свидетельствовало прибытие уполномоченного. Но мы этого не принимали в расчет.
Не изменили мы своего боевого настроя и тогда, когда уполномоченный строго спросил у председателя о том, почему нет людей из других бригад, а тот поспешно ответил:
— Все предупреждены мною лично. Да дел у каждого выше головы. — И, видя, что это объяснение не удовлетворяет уполномоченного, примирительно добавил: — Наверное, еще подойдут. Давайте начинать.
И тут бы еще не поздно было обратить внимание на необычность поведения уполномоченного и нашего председателя, но мы в своем гневе уже закусили удила.
Наш комсомольский секретарь Шурка Быкодеров начал бригадное собрание.
— Мы собрались на суд, который должен заклеймить и наказать человека, укравшего семенной хлеб.
Председатель попытался смягчить грозные слова Шурки, но уполномоченный остановил его и
