Шрифт:
Закладка:
Мама на этот раз не повторяла свою любимую присказку — «мясо не довари, а рыбу перевари», а молча спешила покончить с опасной стряпней и скорей убраться от греха в подвал.
Через четверть часа жареная рыба была сложена в алюминиевую кастрюлю и аккуратно замотана в полотенце. Уху перелили в бачок и так же плотно обвязали тряпкой.
— Теперь не остынет, — облегченно вздохнула мама и стала торопливо соскребать ножом со сковороды пригоревшие остатки рыбы и ссыпать их в миску.
На дне кастрюли оставалось немного ухи, и в ней разварившиеся головы и хвосты. Все это предназначалось нам, и мы сможем прожить сегодняшний день… Конечно, неплохо. Но если бы принес рыбу Петро, еда осталась бы и на другие дни… Петро всегда отдает почти половину рыбы нам.
— Ничего. И так хорошо, — перехватив мой взгляд, замечает мама. — А завтра я сварю заливное из лузги. — И, еще раз тревожно оглядевшись, добавила: — Давайте убираться поскорей, пока нас не накрыло.
Мы благополучно добрались до подвала, а стрельбы все не было. Еще выше взобралось в небе солнце, и под ним мирно поблескивала широкая полоса Волги. Вдали чернел притихший заволжский лес, молчало страшное чудовище — бугор, опоясывающий город. От него все наши беды, и доверять его молчанию нельзя. Однако, посидев немного в подвале, мы с Сергеем опять вылезли наружу. Ошалели от этой тишины, стали собирать сухие дрова для нашей «печурки», а мама затеяла небольшую стирку… Но все обошлось. Бывают и на войне чудеса.
Пришел Тулеген, потный, злой и с полупустым вещмешком за плечами.
— Ничего у них нэт. Нэ подвезли… — Он загнанно, тяжело дышал, могучая грудь ходила ходуном. — А ты гаваришь — доппаек, — скосил он на меня белки глаз. — Продукты ёк…
Мама поставила перед ним бачок с ухой и кастрюлю с рыбой.
— Все горячее. Так завернутым и неси.
Но Тулеген развязал полотенце с кастрюли и попросил у матери миску. Мама подала. Он выложил три больших куска рыбы и тут же аккуратно завязал кастрюлю. Даже отвернул лицо, совсем так же мученически, как Сергей. Голод не тетка.
— Ваша паек, — сглотнул слюну и, подбадривающе поглядев на нас с Сергеем, добавил: — И доппаек тожа…
Старшина Садыков ушел, нырнув в те же развалины, откуда он и появился, а чудовище бугор молчал и молчал… Только погромыхивала, ухала канонада на севере, в районе заводов. Там заволокли горизонт рыжие столбы взрывов и темные облака дымов. А здесь, у нас, стояла все та же необъяснимая тишина.
Давно перевалило за полдень. Мы позавтракали и теперь ждали ужина — ели два раза в день. Почти целый день спокойно. Неужели война выдохлась? Подавилась тем, что проглотила.
На расщепленном дереве, торчащем из развалин, уже высохло наше белье, от берега Волги тянется паутина. Серебряная нитка зацепилась за стену обрушенного дома и трепетно дрожит на легком ветру. Сегодня над оврагом я видел даже пролетевшую птаху… Может, и правда война сдохла?..
Но я не могу поверить в такое счастье. Война просто переводит дух. Черный удав-чудовище, обложивший город, переваривает в своем бездонном чреве все, что он проглотил в эти месяцы. Он делает передых перед тем, как проглотить нас и тех, кто еще остался в поселке. Однако с нами теперь не так легко расправиться. Война учит своей горькой науке. Мы забились в щели и норы, нас нужно выковыривать. Мы не те, какие были в августе. Сейчас уже осень.
Я сидел у входа в подвал, как суслик у своей норы, такой же чуткий и настороженный, готовый в любое мгновение нырнуть в свой лаз, и думал про нашу жизнь, которую уже и жизнью-то назвать нельзя, а так — страх и ожидание конца; думал про отца и брата, которые, наверное, уже погибли вот в таком же пекле, а может, еще где-то и воюют, как Петро, как комбат Жилин (его я никогда не видел и не знаю даже, как его зовут), как Тулеген… Как те, кто держит фронт по буграм и оврагам.
Думаю сразу обо всех и обо всем, из чего слеплен этот мир, страшный и непрочный, как та дрожащая паутина, что зацепилась за развалину. Чуть сильнее дуновение ветерка — и ее оборвет…
Я сидел у входа в подвал и чувствовал себя пружиной, которую сдавили почти до предела. Еще одно усилие, и во мне что-то со звоном лопнет, порвется. Однако, когда небо стало проваливаться надо мною и все вокруг, раскалываясь, загрохотало и сдвинулось с места, со мной ничего не случилось. Я даже не нырнул, как суслик, в свою нору, а только инстинктивно пригнулся и втянул голову в плечи. Тело, нашпигованное страхом, раньше, чем мозг, уловило, что бьют не с вражеского бугра, а из нашего спасительного Заволжья. И бьют «катюши». Этот раскалывающий грохот с завыванием для нас — лучшая музыка. Сейчас накроет ненавистный бугор, и я гляжу туда, куда уходят волны хвостатых мин.
А там уже началось. Бугор отозвался грохотом раскалывающейся земли и неба. На нем мгновенно выросли громадные черные кущи, они тут же стали рассыпаться и, сливаясь в сплошную темно-рыжую завесу, закрыли всю западную часть горизонта.
Уже в подвале я ощутил, как по нашему поселку остервенело ударила немецкая тяжелая артиллерия. Потом в грохоте разрывов, накрывших поселок, я расслышал и противные, выворачивающие тебя голоса шестиствольных минометов. Громадные мины рвались, как бомбы, сотрясая землю; каменная пыль сыпалась со сводов подвала.
А мне почему-то стало покойно. Теперь все было так же, как и вчера, и позавчера, и неделю назад, — нас молотили с бугра так же методично и остервенело, стараясь вытряхнуть из нас души. Но мы были надежно укрыты толстенными сводами подвала, которые возводили царицынские мастеровые на века. Сверху лежали многометровые завалы рухнувшего дома. Укладываясь спать за ширмой из байкового одеяла, Петро всегда говорил: «Отсюда меня можно выковырнуть только пятисоткой. И то при прямом попадании».
Но мы уже столько видели, что не
