— Как всегда, из голов и хвостов уху, а остальное пожарить?

— Как всегда… — выдохнул тот и передернулся всем телом, будто хотел стряхнуть с себя сон, но, так и не стряхнув, опять прикрыл глаза.

— Подремли, подремли еще, — ласково отозвалась мама. — Они тоже, наверное, передыхают, — кивнула она в сторону затихшего бугра. — Успеть бы и нам…

Мама проворно подхватила кастрюлю с чищеной и порезанной рыбой, Сергей взял сковороду и баклажку с подсолнечным маслом (ее тоже принес нам Петро Сырцов), и они, пригнувшись, трусцой побежали меж развалин к оврагу, где у нас под обрывом была выдолблена печурка.

Тулеген открыл глаза и, кажется, проснулся совсем. Его темные зрачки засветились осмысленно и цепко. Не шевелясь грузным телом, он повел глазами и уперся взглядом в котелок с лузгой.

— Это зачем? — разомкнулись его небритые губы, и он пружинисто вскочил на ноги. — У нас нэ едят…

— У нас тоже не ели, — ответил я. — А теперь и лузге рады.

— Лузга? — спросил он и, не дождавшись ответа, добавил: — Балык кабыгы. Эта мусар. Мусар… Выбрась!..

Он снял ремень с телогрейки, расстегнул единственную на ней пуговицу и, ловко заведя руки за спину, подпоясал гимнастерку. Солнце пригрело, и ему стало жарко.

Тулеген с хрустом потянулся всем своим громоздким телом, явно наслаждаясь и этим солнцем, и тишиной, и тем, что ему удалось подремать. Широкое, скуластое лицо выражало блаженство. На войне люди умеют ценить короткие минуты покоя. Это я знаю по себе. Мне тоже сейчас хорошо, не хочется двигаться, и я спрашиваю Тулегена:

— За продуктами собрался?

— Та, — отвечает он. — Комбат велел, начальник штаб велел, еще начальник велел. Их много, я один… — В щелках век смеются его горячие глаза.

— И доппаек тоже будешь получать? — опять спрашиваю я, зная, что в комсоставском доппайке всегда бывают вкусные вещи: тушенка, сало, печенье и даже халва.

— Нет, — покачивает головою Тулеген. — Доппаек там, — и кивает в сторону оврага, где скрылись мама и Сергей.

Тулегену надо идти, а он стоит на солнцепеке, у стены, и я вижу, что он не только наслаждается этим солнцем и непривычной тишиной, которая скатилась на наш поселок с бугра, но и отдаляет свою опасную дорогу к подвалам кожевенного завода, где разместились продовольственные склады военной части. Дорога туда действительно опасная. Она идет через погорелье деревянных домов, а от них остались только печные трубы.

— Что Петро так долго не приходит?

Тулеген обрадованно улыбается тому, что еще несколько минут может постоять здесь, в тиши, и охотно поддерживает со мною разговор:

— Придет, придет. Он спать сюда придет… У вас тут якши…

Но, видно, медлить больше нельзя, и Тулеген нагибается, поднимает с земли тощий вещмешок. Потом скатывает в трубку брезентовое ведерко, в котором он принес рыбу, запихивает его в вещмешок и добавляет:

— Сегодня вечером придет. Наверное, уже вернулись…

Он еще мгновение медлит, потом вдруг напрягается, и его тело напоминает того человека, который собирался прыгнуть в холодную воду. Спина переламывается в пояснице, голова втягивается в плечи, и Тулеген скрывается в развалинах.

«Значит, Петро еще не вернулся с задания. Что-то они долго на этот раз…» — с тревогой думаю я.

Петро служит в разведке. Почти всегда после задания он приходит в наш подвал и отсыпается — спит сутки, а то и больше, если можно, не обращая внимания на бомбежки и артобстрелы. Иногда Сырцов появляется здесь на час-другой, вот так же, как Тулеген, на рассвете или поздно вечером с оглушенной рыбой в мокром вещмешке, и в нашей печурке наскоро варит уху, а если нет времени, то запекает рыбу целиком в углях и золе. Это самый скорый и экономный (обходимся без масла) способ приготовления рыбы.

Всякий раз, когда появляется Петро, у нас праздник. Он обязательно что-то приносит с собою, и непременно какую-нибудь диковину. От него мы узнали о немецких галетах, джеме в крохотных банках, о хлебе, который завернут в вощеную бумагу и может не черстветь месяцы… Он принес нам и странную посуду. Кроме румынского котелка и немецкой баклажки, обтянутой серым войлоком, Петро подарил маме низкую широкую чашку из толстенной белой глины. Она, наверное, могла разбиться только от прямого попадания снаряда. Этой чашкой я забивал гвозди. Петро уже не появлялся у нас неделю, а за это время с ним могло случиться всякое. Вот откуда моя тревога. Но раз Тулеген говорит, что он придет, — значит, жив.

Старшина Садыков ушел, а я все еще сижу, прислонившись к нагретой солнцем стене подвала, и думаю про Петра… На войне люди сходятся быстро. У нас много друзей среди командиров и красноармейцев. Но Петро — особая статья. Он одногодок моего старшего брата, который тоже воевал, и еще в мае сорок второго пропал без вести под Харьковом. А Петро был там и отступал до самого Сталинграда… Он рассказывал нам, как они наступали: брали деревни за деревнями и уже окружили немецкую армию, а потом сами попали в такой переплет, что почти все остались там… Когда Петро говорит об этом, у мамы всегда дрожит подбородок.

Появившись у нас в первый раз, Петро уговаривал мать: «Вам с детьми за Волгу надо. Здесь сгинете». Но возможности выбраться отсюда уже не было. Лодочная переправа, которая пряталась где-то за оврагом, километрах в трех, действовала только по ночам, да и то не каждые сутки, и еле успевала перевозить на тот берег раненых, а оттуда боеприпасы и продукты. И Петро перестал настаивать. И только иногда вырывался у него сдавленный вздох: «Сгинете… ох, сгинете».

А вот сейчас бы и он порадовался.

Взрывы и стрельба громыхали где-то далеко вверх по Волге, а здесь нас, как колпаком, накрыла благодатная тишина, но чем дольше она длилась, тем тревожнее становилось на душе. Я боялся долгой тишины, за ней всегда следовало несчастье. Так убило Ваську Бухтиярова, так погибли наши соседи Грызловы… Люди легко обманываются…

Я замечал, что долгой тишины боятся все. Даже железный Тулеген сегодня нервничал…

Выдержать эту пытку я не мог. Вскочил и, согнувшись, как Тулеген, бросился через развалины к оврагу.

Мама, отворачивая лицо от огня, тревожно спросила:

— Не стреляют?

— Нет…

Здесь, под кручей, было совсем тихо, даже не слышалась далекая канонада. В сводчатом углублении, похожем на русскую печь, мирно горел огонь, над ним дурманяще клекотала уха в кастрюле. Рядом, на углях, шкворчала наша семейная сковорода, и Сергей ножом переворачивал на ней куски рыбы. У него труднейшая задача — пожарить рыбу почти без масла. Мама экономно