На барже я написал несколько этюдов, но здесь остановлюсь для того, чтобы заниматься живописью. Я неподалеку от Звело, где среди прочих побывал и Либерман, к тому же здесь есть место с большими, очень старыми торфяными хижинами, в которых даже нет перегородки между хлевом и жилым помещением. Я собираюсь на днях посетить эту местность.

Но какое отдохновение, какой простор, какой покой в этой природе! Это можно почувствовать лишь тогда, когда от обычной жизни отделяют тебя многие и многие мили пейзажей Мишеля.

Пока я не могу сообщить тебе точного адреса, так как сам не знаю, где окажусь в эти дни, но 12 октября я буду в ХОГЕВЕНЕ, и если ты, как обычно, отправишь письмо и укажешь тот же адрес, оно будет ждать меня там. Местечко, в котором я сейчас нахожусь, называется Ньив-Амстердам.

От папы мне пришел почтовый перевод на 10 гульденов, благодаря этому и той сумме, которую прислал мне ты, я смогу поработать маслом. Если отсюда будет проще добираться до места с большими старыми торфяными хижинами, я, скорее всего, вернусь на тот постоялый двор, где остановился сейчас, и останусь на более долгий срок, потому что у меня здесь больше свободного места и хорошее освещение. Ведь даже если идея создать упомянутую тобой картину – тощая кошка и маленький гробик – пришла тому англичанину в темном помещении, он вряд ли мог написать ее там; по крайней мере, когда работаешь в плохо освещенном месте, картины обычно получаются слишком светлыми, и когда выносишь их на свет, видно, что тени прорисованы слишком слабо. Я буквально на днях столкнулся с этим, когда писал в сарае вид на садик через открытую дверь.

В общем, я просто хотел сообщить тебе, что могу исправить этот недочет, потому что здесь у меня есть возможность снять комнату с хорошим освещением, а зимой поставить в ней печку. А теперь, старина, если ты отбросишь мысли об Америке, а я – о Хардервейке, то у нас, надеюсь, все может наладиться. Признаю, что объяснение, которое ты дал молчанию К. М., может быть верным, однако небрежность порой тоже бывает намеренной.

На обратной стороне ты найдешь несколько набросков. Я пишу в спешке, вернее, уже поздно.

Как бы мне хотелось прогуляться с тобой здесь и заняться живописью! Полагаю, сельская местность покажется тебе очаровательной и убедительной. До свидания. Надеюсь, что у тебя все хорошо и что тебе будет сопутствовать удача. Во время путешествия я непрестанно думал о тебе. Жму руку.

394 (332). Тео Ван Гогу. Хогевен, пятница, 12 октября 1883

Дорогой брат,

только что пришло твое письмо, я читал и перечитывал его с интересом, и мне стало ясно то, о чем я уже думал однажды, не понимая, что с этим делать. Между нами есть то общее, что у нас имеется время, когда мы можем спокойно рисовать невозможные мельницы, и тогда наши рисунки непосредственно связаны с вихрем наших мыслей и честолюбивых желаний – бесполезных, потому что они не интересуют никого, кто мог бы пролить свет на них (только художники способны помочь найти правильный путь, но их мысли заняты чем-то иным). Это тяжелая внутренняя борьба, которая заканчивается разочарованием или отказом от своих желаний из-за их непрактичности, и как раз в двадцать лет человек в порыве отчаяния может поддаться этому. Как бы то ни было, если я когда-нибудь сказал тебе то, что невольно способствовало отказу от тех или иных идей, это случилось потому, что мои мысли в то время совпали с твоими, иначе говоря, я считал кое-что совершенно неосуществимым; но если взять ту безнадежную борьбу, когда ты понимаешь, что помощи ждать неоткуда, то она мне знакома, вместе с неприятным чувством, которое пробуждает. Несмотря на все усилия, с этим ничего не поделать – начинаешь считать себя сумасшедшим или я не знаю кем. Когда я жил в Лондоне, то, возвращаясь по вечерам домой с улицы Саутхэмптон, часто останавливался порисовать на набережной Темзы, и результат был совершенно ужасным. Если бы только мне разъяснили тогда, что такое перспектива, от скольких мучений это знание избавило бы меня, как далеко я сейчас продвинулся бы в своих поисках! Ладно, fait accompli[200] есть fait accompli. В то время этого не случилось: не осмелившись спросить об этом Боутона, потому что его присутствие вызывало во мне чрезвычайный трепет, я однажды обратился к Тейсу Марису, но и у него не нашел поддержки, которая была мне так необходима для создания первых вещей и для понимания азов.

Повторяю, что верю в тебя как в художника и что ты еще можешь им стать, в скором времени тебе действительно придется задуматься, являешься ли ты им или нет, сможешь ли ты создать что-то или нет, если освоишь те самые азы, и одновременно тебе нужно побыть на пшеничном поле и в степи, чтобы пересмотреть сказанные тобой слова: «Раньше я был частью природы, но теперь я так не чувствую». Должен тебе признаться, брат, что сказанное тобой глубоко тронуло меня. И у меня случались времена нервного, бесплодного перенапряжения, когда дни напролет самые прекрасные уголки природы казались уродливыми именно потому, что я не чувствовал себя их частью. Вот до чего доводят мощеные улицы, работа в помещении, переживания и расшатанные нервы.

Не обижайся, если я скажу тебе, что твоя душа сейчас больна, – поверь мне, это так: плохо, что ты больше не бываешь на природе, и я полагаю, что эту ошибку следует исправить в первую очередь. По-моему, хорошо, что ты сам чувствуешь разницу между нынешним расположением духа и тем, каким оно было в прошедшие годы. И соглашайся со мной не колеблясь, когда я говорю, что тебе надо постараться вернуть былое настроение.

Сейчас я должен заглянуть в собственное прошлое и понять, что́ было не так, почему столько лет подряд я пребывал в состоянии бездушного оцепенения, пытаясь выбраться из него, в результате чего положение лишь усугублялось, а не улучшалось.

Я не только был равнодушен и невосприимчив к природе, но, что хуже, был таким же в отношениях с людьми.

Говорили, что я сошел с ума, но сам я так не считал, хотя бы потому, что в глубине души понимал, что болен, и старался это преодолеть. Раз за разом я предпринимал efforts de perdu[201], которые ни к чему не приводили, пусть так, но благодаря навязчивой идее о том, что мне нужно вновь вернуться в нормальное состояние, я всегда понимал разницу между своими отчаянными поступками, метаниями, мучениями и чувством собственного «я». По крайней мере, мои мысли были примерно следующими: «Хорошо бы найти какое-нибудь занятие или отправиться куда-нибудь, я должен выздороветь, я преодолею недуг, только бы мне хватило терпения».

Не думаю, чтобы так рассуждал Бокс, например, который действительно сошел с ума, – и поэтому, повторяю, с тех пор я очень много размышлял об этом и о годах, в течение которых я тяжело трудился, и пришел к выводу, что в сложившихся обстоятельствах я мог быть только таким, и никаким иначе.

Итак, земля ушла у меня из-под ног. Когда с человеком происходит такое, он становится совсем несчастным, кем бы он ни был. В фирме Гупиля я провел шесть лет – я сроднился с ней и полагал, что, даже покинув ее, не забуду эти шесть лет усердной работы и что, если мне нужно будет где-нибудь отрекомендоваться, я спокойно смогу сослаться на свое прошлое.

Отнюдь нет: решения принимаются стремительно и без лишних раздумий, почти никто не задает вопросов и не вступает в споры. Действия людей основываются на весьма случайных, весьма поверхностных впечатлениях. И стоит тебе покинуть салон «Гупиль и Ко», как никто больше не вспоминает, что это за фирма. Это такое же имя, как Икс и Ко – оно не имеет значения, и на тебя смотрят просто как на «человека без должности». Вдруг, внезапно, драматично, повсюду, вот так! Разумеется, когда у тебя есть чувство