Порой я с глубокой тоской вспоминаю Христину и детей: ах, только бы о них хорошо заботились! Знаю, кто-нибудь скажет, что вина лежит на самой Христине, и будет прав, однако я опасаюсь, что несчастья, которые ее поджидают, будут несоразмерно тяжелее ее вины. Я с самого начала знал, что по своей природе она испорченна, но надеялся на то, что она исправится, и теперь, когда я не вижу ее и размышляю обо всех особенностях ее характера, подмеченных мной, мне все больше кажется, что она зашла слишком далеко, чтобы образумиться.

И это усиливает чувство жалости по отношению к ней, и мне становится грустно, потому что я не в силах ей помочь. Тео, когда в полях я встречаю такую же несчастную женщину с ребенком на руках или у груди, мои глаза наполняются слезами: я вижу в ней Христину, причем ее слабость и неопрятность усиливают сходство. Я знаю, что Христина нехороша для меня, что у меня было полное право поступить так, как я поступил, что я НЕ МОГ остаться с ней там, а взять ее с собой было действительно невозможно, я сделал все разумно и мудро, если можно так выразиться, но это не меняет того, что во мне все переворачивается и мое сердце тает, когда я встречаю такое же жалкое, болезненное, несчастное существо. Как много в жизни печали! Как бы то ни было, нельзя поддаваться тоске, нужно продолжать поиски, и работа – это правильный выбор, но бывают минуты, когда я нахожу покой лишь в сознании того, что рано или поздно беда не обойдет стороной и меня.

До свидания, напиши поскорей и верь мне,

390 (328). Тео Ван Гогу. Хогевен, среда, 26 сентября 1883, или около этой даты

Дорогой брат,

поскольку мной овладело непреодолимое желание быть откровенным, я не могу скрывать от тебя того, что испытываю настолько сильное чувство беспокойства, подавленности, некоей тоски и даже отчаяния, что мне сложно это выразить. И если я не найду способа с этим совладать, это состояние может полностью меня поглотить.

Меня очень расстраивает то, что в целом я не делаю успехов в общении с людьми, я очень беспокоюсь, особенно когда речь идет о том, что мне нужно преодолеть это, ведь на карту поставлено мое дело. Меня очень волнует судьба Христины, а также судьба моего милого, бедного мальчугана и второго ребенка. Я хотел бы им помочь, но не в состоянии это сделать.

Я нахожусь в том положении, когда мне требуются кредит, доверие и немного человеческого тепла, – но, видишь ли, в мои силы никто не верит. Ты – исключение, но именно потому, что все сводится к тебе одному, моя жизнь представляется мне в мрачном свете.

И когда я смотрю на свои пожитки, то вижу, что они скудны, ущербны и очень потрепанны. У нас здесь унылые дождливые дни, и когда я поднимаюсь в свой уголок на чердаке, где я устроился, то вижу, насколько все тоскливо: свет, проникая через единственную стеклянную черепицу, падает на пустой этюдник, на связку кистей, ворс которых уже почти никуда не годится; впрочем, эти печальные обстоятельства настолько занимательны, что, к счастью, в них есть и нечто комичное, то, что позволяет не оплакивать свое положение, а воспринимать его с улыбкой. Но все это настолько сказывается на моих планах и так не соответствует серьезности моей работы, что становится уже не смешно. Чего я хочу? Предыдущий год закончился с более крупными убытками, чем тебе было известно, потому что кредиторам, в том числе Раппарду, я выплатил бо́льшую сумму, чем сообщил тебе, и я остался ему должен, это тяготит меня больше всего, потому что он мой друг; и хотя я расплатился по всем более или менее срочным долгам, выяснилось, что мне нужно сначала выплатить оставшееся, прежде чем я смогу купить краски, – если бы дела обстояли иначе, я бы уже купил их к этому дню; иными словами, я не хочу брать их в кредит, потому что со временем мне вновь выставят значительный счет. Как ты помнишь, во время твоего визита мы не были настроены делиться чем-то важным друг с другом, но сейчас я заявляю, что в Гааге мне было слишком тяжело, и я все откладывал и откладывал разрыв с той женщиной по одной, единственно важной причине, хотя пребывание там было для меня почти невыносимым.

А именно: я бы предпочел не расставаться с ней, а жениться и отправиться с ней в провинцию, чтобы еще раз попытать счастья, при этом сообщив тебе, как обстоят дела. Я полагал, что это будет правильно, и даже если на первых порах мы столкнулись бы с финансовыми трудностями, это могло стать не только ее спасением, но и положило бы конец моим душевным терзаниям, которые сейчас, к сожалению, лишь удвоились. Я бы предпочел испить ту чашу до дна.

Если бы папа или ты были способны прочувствовать это – я не утверждаю, что был бы рад или, наоборот, несчастен, если бы мы с тобой поменялись ролями и я бы занял твое место, а ты мое, и не знаю, вел ли бы я тогда себя по-другому, – то, возможно, благодаря этому ее можно было бы спасти. Полагаю, окончательное решение зависело не от вас, а от меня самого (единственное, что не в моей власти, – это разрешение на женитьбу, которое я не могу дать себе от имени нашего отца, а на прямо поставленный в прошлом вопрос он ответил общими фразами, в которых, правда, не было и намека на согласие), и тогда я сделал выбор, потому что у меня к тому времени уже была куча долгов, а будущее представлялось туманным. Но это решение еще не влечет за собой обновления и не сможет уберечь меня от изнеможения, которое принесет с собой год, полный забот, при этом мое сердце разбито, и я испытываю чувство пустоты, разочарования и тоски – и от этого невозможно быстро исцелиться. И пускай, я живу теперь здесь и расплатился почти по всем долгам – со временем я смогу возместить и оставшиеся, – а природа здесь великолепна и превосходит все мои ожидания, мой быт еще совершенно не устроен, и я пока не могу вернуться в привычную колею, поэтому и описал тебе свой чердак таким, каков он есть.

Если бы я мог все предвидеть заранее, мы с Христиной переехали бы сюда еще в прошлом году, после того как она вернулась из больницы, у меня бы не накопилось долгов и мы по-прежнему были бы вместе, ибо она не так виновата в своих дурных поступках, как ее родственники, которые плели отвратительные интриги, якобы пытаясь помочь ей, но на самом деле желая навредить. Кстати, порой я задавался вопросом, не заручилась ли ее мать поддержкой пастора, – только этим я могу объяснить то, сколько усилий приложили они, чтобы повлиять на Христину. К тому же я до сих пор не получил от нее вестей, хотя перед отъездом пообещал ей, что как только узнаю свой новый адрес, то пошлю его плотнику по соседству с нами и попрошу сообщить ей, но я получил известие лишь от самого плотника, в котором говорилось, что она забрала все свои вещи (кстати, их было больше, чем она принесла с собой в самом начале).

Итак, ты понимаешь, что я беспокоюсь о ее судьбе, правда полагаю, что если бы она просто испытывала нужду, то написала бы мне, но теперь я уверен, что там что-то нечисто. Ты знаешь, как я настроен, я всего лишь опасаюсь, что родственники насоветуют ей: «Он напишет, и тогда… он будет у нас на крючке». Короче говоря, если они рассчитывают на мою слабость, я не собираюсь попадать в эту ловушку. И сегодня я пошлю письмо, но не ей, а плотнику, с просьбой убедиться в том, что ей известен мой адрес, но писать первым я не буду, а если напишет она, я сначала оценю, как на самом деле все обстоит. Если родственники совсем отвернулись от нее, я попытаюсь прийти ей на выручку, но если ее родня все еще помогает ей, то