мне станет вполне ясно, что она с ними заодно и так было и раньше, и мне больше не потребуется принимать участие в ее делах. Или, думается мне, если в этом замешан пастор, то ей оказывают помощь при условии, что меня не будет в ее жизни, и это могло стать причиной ее молчания.

Однако должен признать, что я все еще не могу спокойно думать о нашем расставании, все еще беспокоюсь о ее судьбе именно потому, что она держит меня в неведении относительно этого.

К тому же в последние дни меня одолевают мрачные мысли относительно будущего, а также насчет плачевного состояния моих живописных принадлежностей и отсутствия возможности делать весьма необходимые и полезные вещи так, как, собственно говоря, их следует делать.

Мне сразу стало очевидно, что здесь много прекрасного, поэтому если бы я мог себе позволить, то оплатил бы доставку моих вещей, оставшихся в Гааге, и тогда устроил бы мастерскую здесь же, на чердаке (позаботившись о том, чтобы в комнату проникало больше света), или подыскал бы иное помещение. Кроме того, я бы обновил и пополнил свой инвентарь. Неплохо было бы хоть раз сделать это по-настоящему основательно, и, если бы кто-нибудь поверил в меня и помог мне в этом, у меня стало бы гораздо меньше забот. Но раз я не знаю никого, кто готов пойти на это, то все расходы лягут на твои плечи – в таком вот кругу вращаются мои мысли, и я не вижу из него выхода.

Художник без собственных средств к существованию вынужден время от времени влезать в большие долги, и он в этом не одинок, такой же крупный кредит, по-моему, может потребоваться и башмачнику, и плотнику, и кузнецу, если он решит открыть свое дело на новом месте.

В такую дождливую погоду, которая продлится еще долгие месяцы, я особенно остро ощущаю, что у меня связаны руки. И потом, что мне еще делать? Порой мои мысли принимают следующий оборот: я работал и старался экономить, но не избежал долгов, я был верен женщине, но был вынужден оставить ее, я ненавидел интриги, но не завоевал доверия окружающих и не нажил никакого имущества. Твоя преданность не является для меня чем-то само собой разумеющимся, наоборот, однако я часто задаюсь вопросом, не стоит ли сказать тебе: «Брось меня, потому что мы ничего не добьемся, эта ноша тяжела для тебя одного, и я никак не могу ее облегчить. Разве это не достаточное доказательство того, что нам следует сдаться?»

Ах, старина, меня одолевает такая тоска: я нахожусь в живописных краях, испытываю непреодолимую потребность в работе, но я совсем не понимаю, как нам преуспеть, если мой инвентарь в совершенно негодном состоянии, у меня здесь нет ни мастерской, ни прочих вещей и ко мне не начнут относиться серьезно, пока я не приведу свои дела в порядок. Модели не хотят позировать при свидетелях, в этом главная трудность, и поэтому мастерская просто необходима. Сейчас меня одолевает то же предчувствие, которое посетило меня в Гааге: «Если я этого не сделаю, у меня никогда ничего не выйдет». И даже сейчас, вспоминая, как я жил в Гааге, я не раскаиваюсь в том, что, несмотря на обстоятельства, устроил все так, как считал нужным; жаль только, что я не приехал сюда на полтора года раньше и не открыл мастерскую здесь.

Папа написал мне, предложив помощь, однако я не стал рассказывать ему о своих проблемах и надеюсь, что ты тоже не сделаешь этого. У отца хватает своих забот, и он будет еще больше переживать, если узнает, что дела идут неважно. Поэтому я написал ему только о том, что все здесь превзошло мои ожидания, и в том, что касается природы, это чистая правда. Пока стояла хорошая погода, я многого не замечал, потому что здесь так много прекрасного, но теперь, когда постоянно идет проливной дождь, мне все больше кажется, что я застрял здесь, и я очень смущен этим. Что же мне делать? Станет мне со временем лучше или хуже? Я этого не знаю, но не могу избавиться от чувства безмерной тоски.

In every life some rain must fallAnd days be dark and dreary[197].

Все это правда, и по-другому быть не может, но все же я задаюсь вопросом: не слишком ли много печальных дней порой бывает в жизни? И все же я опять работал с моделью – в сарае, и освещение было весьма неудачным. Иными словами, я не отказываюсь делать все, что в моих силах, но смогу ли я в нынешних обстоятельствах сделать то, что от меня ТРЕБУЕТСЯ? Это письмо – плач о том, что мне не хватает средств, и, если зима будет такой, как в эти дни, мои дела пойдут совсем плохо. И все же здесь очень красиво, особенно когда идет дождь. Но как же моя работа? Как можно работать, если не хватает стольких вещей? Прощай, старина, хотелось бы мне, чтобы все устроилось само по себе, но для этого нам все же потребуется заручиться поддержкой кого-то со стороны, иначе, боюсь, ничего не получится. Надеюсь, ты мне вскоре напишешь. Ты получил этюды?

Жму руку.

Твой Винсент

392 (330). Тео Ван Гогу. Ньив-Амстердам, среда, 3 октября 1883, или около этой даты

Дорогой Тео,

на этот раз пишу тебе из отдаленного уголка Дренте, куда я добрался после нескончаемого путешествия на барже; слева и справа по борту простиралась равнина.

Не вижу ни малейшей возможности описать эту местность так, как она того заслуживает, ибо мне не хватает слов. Но представь себе берега канала, словно растянувшиеся на многие мили картины Мишеля, Т. Руссо, ван Гойена или Конинка.

Ровные отрезки или полосы различного цвета, которые становятся все ýже и ýже по мере приближения к горизонту. Местами пейзаж дополняют то хижина, то маленькая ферма, то несколько тонких берез, тополей и дубов. Повсюду виднеются груды торфа, постоянно проплывают барки, груженные торфом или рогозом с болот. Там и сям пасутся тощие коровы нежного цвета, часто встречаются овцы и свиньи. Фигуры, время от времени появляющиеся на равнине, зачастую обладают ярко выраженным характером и порой весьма очаровательны. Среди прочих я нарисовал женщину в барке – украшения на ее чепце были прикрыты крепом в знак траура, – а также мать с ребенком, у которой на голове был лиловый платок.

Здесь много типажей, свойственных картинам Остаде, с физиономиями, напоминающими свиней или ворон, но время от времени встречаются фигурки, которые выглядят словно лилии между тернами. Короче говоря, я очень доволен своим путешествием, потому что меня переполняют впечатления от увиденного. Сегодня вечером долина была необыкновенно прекрасной. В одном из альбомов Бетцеля есть лист Добиньи, на котором воспроизведен точно такой же эффект. Воздух был невыразимо нежного, лиловато-белого цвета – облака не были кудрявыми и плотно покрывали все небо: более или менее яркие пятна, лиловые, серые и белые, и сквозь разрывы в них проглядывала синева. На горизонте – сверкающая красная полоса, под ней – поразительная темная область коричневой равнины, а на фоне светящейся красной полосы – множество маленьких хижин с плоскими крышами.

В сумерках на этой равнине довольно часто проявляются эффекты, которые англичане называют weird[198] и quaint[199]. На фоне мерцающего вечернего неба виднеются причудливые силуэты мельниц, словно сошедших со страниц романа о Дон Кихоте, или подъемных мостов, диковинных и громадных. Вечером такая деревня порой выглядит весьма уютно, когда свет из окон, падая, отражается в воде или в слякоти и лужах.

Перед отъездом из Хогевена я написал несколько этюдов, в том числе большую ферму с покрытой мхом крышей. Дело в том, что мне пришли краски, которые я ранее заказал у Фурне, и я пришел к тому же выводу, что и ты в своем письме: если погрузиться в работу и, так сказать, раствориться в ней, мое настроение переменится, и действительно, оно заметно улучшилось.

Но временами – в такие же минуты, какие бывают у тебя, когда ты думаешь о переезде в Америку, – я хочу поступить добровольцем на военную службу и отправиться на Восток. Однако это всего лишь полные тоски и мрачных мыслей минуты, когда человек чувствует себя подавленным, а мне все же хотелось бы, чтобы ты однажды увидел эту безмятежную равнину, которую