Он прожил жизнь огромную и сложную, и чего в ней только не было! Детство в патриархальной семье, отроческие путешествия по России, революционная молодость, гражданская война, журналистика, писательство, ранняя сказовая манера, чудесный «Бурыга», «Барсуки», «Вор», «Соть», «Дорога на океан», пьесы, за одну из которых – «Метель» – он попал в опалу, «Русский лес», «Evgenia lvanovna». А потом долгое-предолгое молчание.

Его влияние на литературную жизнь со второй половины шестидесятых практически не ощущалось. Он был депутатом и академиком, лауреатом, публицистом и борцом за мир (помните фильм «Бегство мистера Мак-Кинли» с песнями Владимира Высоцкого?), но не участвовал ни в травле, ни в защите гонимых писателей, не спасал Байкал и не восставал против переброски северных рек, не громил «Новый мир» и не возражал против этого, оставался равнодушен к судьбе Солженицына и не воевал с цензурой. Его упрекали за то, что он заперся в «башне из слоновой кости», а потом и вовсе о нем забыли; он же делал то, что должен делать писатель, – писал. Следует ли его за это судить, как судить и многих других великих и неприкосновенных мастеров культуры, которые, объединись они против той власти, могли бы столько всего совершить и, быть может, не допустить теперешней смуты?

На излете своей политической деятельности его посетил пытавшийся дружить с художниками слова Михаил Горбачев. Событие почти казусное. Собеседниками Леонова наяву были Сталин и Горький, а в своих мистериях и наваждениях он вступал в диалоги с Андреем Платоновым и Данте, ветхозаветными апокрифами и Михаилом Булгаковым, Мильтоном и Гёте. Конечно, к нему всегда уважительно относились в верхах – считали хоть и заумным, но своим, а он, по меньшей мере, последние три десятка лет, держал против них фигу в кармане. Они использовали его, он – их, и Бог знает, кто оказался в этом противостоянии победителем.

Важнее счетов с советской властью другое. Леонов по своему мировоззрению был не просто старейшим русским писателем, не просто живым классиком и академиком – он осуществлял миссию единственного и одинокого представителя культуры Серебряного века, дожившего до наших дней. Ее посланника. И то, что он написал свой последний роман про Апокалипсис – понятие, которое для символистов было ключевым, – не случайно. Этой темой открывалась русская культура XX века, ею она заканчивается. Леонов оказался своеобразным проводником из прошлого в будущее, а его роман – мостиком из литературы той в литературу нынешнюю.

Именно «Пирамиду» он считал венцом своих трудов. И ненапрасно. У этой книги масса недостатков. Местами ее невыносимо трудно читать, где-то в ней не сходятся сюжетные нити, много сырых, как непропеченное тесто, страниц. И все-таки это великая книга. В ней есть космогоническая стужа и предельная неземная жесткость, против которой восстают слабые, теплые, грешные и безгрешные люди, отстаивающие свое право на существование.

«Не рассчитывая в оставшиеся сроки завершить свою последнюю книгу, автор принял совет друзей публиковать ее в нынешнем состоянии.

Спешность решения диктуется близостью самого грозного из всех когда-либо пережитых нами потрясений – вероисповедных, этнических и социальных – и уже исключительно для землян вообще.

Событийная, все нарастающая жуть уходящего века позволяет истолковать его как вступление к возрастному эпилогу человечества».

Так начинается «Пирамида». Роман-эпитафия.

Про эпилог человечества говорится со дня его пролога, но как заметил герой Леонида Бородина: «Нет, не верю в конечность наших времен. К апокалипсическим настроениям знакомых моих отношусь с подозрением. У одних в глазах перст наказующий: “Скоро ужо вам всем будет по грехам вашим”. У других лень жить, и думать, и делать. У третьих гордыня. Убеждены они в том, что являются именно теми блаженными, которые посещают сей мир в его минуты роковые. Простой политический кризис их не устроит. Им подавай второе пришествие».

Леонов был явно из породы последних. Или свой собственный конец принимал за близость конца всей истории человечества. Или что-то в самом деле предвидел, и негоже накануне роковой смены тысячелетий с этими вещами шутить. Как знать… Но, ей-богу, есть что-то очень трогательное в этой убежденности и ответственности за всю человеческую цивилизацию.

С тем эпохальным пророчеством, убежденность в котором была для него не позой, не интеллектуальной игрой и не бизнесом, но гибелью всерьез, Леонов опоздал. Его последнее произведение было опубликовано в 1994 году – и надо оценить этот оксюморон – в специальном приложении к журналу «Наш современник» при финансовой поддержке правительства Российской Федерации. И мало кем замечено и прочитано.

Но если бы он опубликовал «Пирамиду» – ну пусть не в 1984-м, хотя бы в 1987-м, во времена митингов и гайд-парков, когда интеллигенция жадно читала возвращенную литературу, – а ведь с его именем и влиянием эта публикация была вполне осуществима, – какую бы он кинул бомбу! У него был шанс своим романом первым пробить стену. Он его не использовал. Но, проиграв тактически, возможно, выиграл в ином, высшем смысле.

А вот для нас глубоко печален тот факт, что одна из самых значительных книг XX века высокомерно не была замечена ни критикой, ни публикой. Он свидетельствует о том, как спутаны в литературе все ориентиры и как оправданно сегодняшнее равнодушие к ней читателей.

Леонов родился в 1899-м, в один год с Платоновым и Набоковым. Литература не измеряется рейтингами, до которых мы сейчас стали падки: № 1, № 2 и т. д. Но литературного события того последнего года прошлого века он не измельчил. Как и его великие ровесники, он задумывался над двумя грандиозными явлениями, между которыми выбирала Россия и которые боролись за ее душу в XX веке, – над идеей социализма и идеей христианства. И, по сути, и ту, и другую отверг. В том была его личная трагедия.

«Отжившая мечта становится ядом», – замечает один из героев «Пирамиды», и слова эти, по-видимому, с полным основанием можно отнести и к ее автору. Но только после Леонова угрожать нам концом света попросту не имеет смысла.

Редкий случай, когда человеку удалось закрыть целую тему. И какую!

Почему Шукшин?

Из всего написанного и сказанного о Шукшине самым точным мне представляется суждение Валентина Распутина: «Если бы потребовалось явить портрет россиянина по духу и лику для какого-то свидетельства на всемирном сходе, где только по одному человеку решили судить о характере народа, сколь многие сошлись бы, что таким человеком должен быть он – Шукшин». Помню, когда я впервые прочитал эти слова, мне показалось, что в них есть некоторое преувеличение, восторженность, субъективная оценочность. Ну в самом деле, а почему именно Шукшин? Не Гагарин, например, не Высоцкий, не Лев Яшин, не