Шрифт:
Закладка:
А девицы… Они, а не предлагаемые Пизоном яства были для меня настоящим пиршеством, ведь я уже очень давно не погружался в мир плотских наслаждений. Сначала – опустошение и горечь от расставания с Акте. Следом – дразнящее и довольно странное поведение Поппеи, вряд ли способное кого-то распалить. Восстание в Британии, которое притупило все чувства, оставив одно – ожидание, когда и как все это закончится. Все это превратило меня в единственного в истории правителя, который в возрасте моложе шестидесяти отказался от любовных утех. Но Пизон смог излечить меня от недуга. После долгого воздержания любая покажется желанной, но эти девушки – женщины – словно явились из какого-то особенного мира. (Где Пизон раздобыл такое богатство? Надо будет спросить.)
Все они были восхитительны, прелестны и аппетитны – их гладкая блестящая кожа представляла самые разные оттенки – от смуглого до перламутрового, а волосы, от иссиня-черных до серебристых, были и густыми, и кудрявыми, и гладкими, и прямыми, как шелковое полотно. Но этого мало, они относились к сексу как к дару Венеры, которым надо наслаждаться и с радостью делиться с другими.
На этом «пиру» я ни в чем себе не отказывал, но все равно не мог насытиться и только больше распалялся. Всегда оставалось что-то еще неизведанное, плод, до которого я не мог дотянуться, как Тантал в подземном мире.
И над всем этим пиршеством парили бледные образы Акте и Поппеи и даже Боудикки.
* * *
Я должен был это сделать, должен был снова, несмотря на весь свой страх, пройти этот путь. Укрепившись в своем решении, я сказал Пизону, что хочу осмотреть свою виллу, и сбежал от нескончаемых удовольствий. Вилла Пизона располагалась на приличном расстоянии от моей (впрочем, я туда и не собирался), но зато довольно близко к вилле моей матери и ее могиле.
Я натянул на голову тяжелый шерстяной плащ, который защищал меня от холодного ветра поздней осени. В качестве охраны меня сопровождали два молчаливых раба. Небо затянули облака, и вода залива стала тусклой и серой. Судя по ставням на окнах, многие виллы вдоль побережья уже закрыли на зиму. Я шел и предавался раздумьям о времени, о прошлом и будущем.
Вдалеке можно было разглядеть маленькое озеро Лукрино, отделенное от залива узкой полоской земли. Где-то там высадили на берег мать спасшие ее рыбаки.
Я представил галечный берег. Представил, как она в темноте шла к вилле через толпы узнавших о крушении зевак. А позже по этой же тропе, сквозь эту же толпу прошли Аникет и его подручные. Я замер перед закрытой виллой. Вид у нее был неухоженный – краска на ставнях облупилась, по стенам полз вьюн. Еще немного, и здесь воцарится запустение. Следует ли ее открыть? Пользоваться ею я уже никогда не смогу. Свежая краска и новая мебель ничего для меня не изменят. Значит, ее надо продать тому, у кого с этим местом ничего не связано.
Мать пришла сюда и уже не вышла. Перед запертой дверью я прочувствовал это с особой остротой. Мне было горько оттого, что все произошло именно так, как произошло, и решение было принято мной лично. Но я бы не стал, да и не смог бы ничего менять.
Недалеко от дороги я заметил небольшой, окруженный невысокой стеной холм, и, еще не сделав ни шагу, понял, что там захоронили ее прах. Подошел ближе и заглянул через стену. Ничто не говорило о том, что это за место, – только трава и полевой вьюн.
– Мама, я пришел. Да упокоится твой дух. – Я положил на ее могилу осенний цветок, который сорвал еще на вилле Пизона. – Твой сын пришел.
* * *
В ту ночь я отказался от девушек Пизона, но дом с серными ваннами, где, как предполагалось, можно было смыть с кожи любую отраву или заразу, посетил. Я сидел в клубах влажного пара и только смутно видел силуэты других гостей Пизона. Кожа моя очистилась, но как быть с отравой в моем сознании? Помог ли этот день избавиться от нее? Просидев в ванне совсем недолго, я вылез, обмотался полотенцем и прошел в комнату для одевания. И там застал Лукана. Надо было что-то ему сказать, но в тот вечер мысли путались в голове. Однако мы впервые за все время на вилле оказались наедине и могли говорить свободно. В общем, я решился.
– Лукан, стихи великолепны, но мне было неловко выслушивать твои похвалы в театре Помпея.
Лукан стянул с головы полотенце, его черные влажные волосы были похожи на короткие шипы.
– Но это правда, – сказал он. – Ты для меня – божество.
После похода к месту захоронения праха матери я испытывал потребность говорить прямо и просто.
– Мы здесь одни, не на публике выступаем, нет нужды притворяться. Мы – поэты и оба знаем, что такое поэтическая вольность, но есть границы, которые лучше не переходить.
Лукан улыбнулся. У него были красивые белые зубы.
– А я настаиваю: именно ты вдохновил меня на сочинение римских песен. Ты меня вдохновляешь – это правда. И я польщен, что ты позволил мне войти в твой литературный кружок при дворце.
Тут я рассмеялся:
– Ты лучший из всех, так что это не одолжение с моей стороны.
– Спасибо, – поблагодарил Лукан. – Могу ли я как-нибудь наедине показать тебе свои стихи? Я задумал написать поэму о гражданской войне между Цезарем и Помпеем, и твое мнение было бы очень ценно.
– С радостью. И если для исследований потребуется доступ в архив, он у тебя будет.
– О, в поэме я не описываю реальные события, а полагаюсь только на свое воображение. Это будет моя вольная интерпретация произошедшего.
– Значит, ты ухватил самую суть искусства, – похвалил я. – Таких среди нас мало.
* * *
Я возлежал на великолепной кушетке в форме раскрытой ветки папоротника, которая была укрыта мягчайшим белым покрывалом из шерсти бетикских овец. Грушевидные ножки кушетки, инкрустированные слоновой костью, внизу принимали вид медных львиных лап. На открытых окнах, словно паруса, раздувались шелковые шторы, гладкая ткань улавливала и отражала слабый блеск волн. Моя комната будто парила над морем, и мне казалось, что я завис в воздухе. Понукаемый смутным беспокойством, я встал и раздвинул шторы.
Луна, почти полная, исчертила залив серебристыми линиями. Ночь, когда мать плыла на том корабле по заливу, была безлунной.
