только императору их можно было посвятить.

На следующий день состязались в своем искусстве музыканты, их выступления закрывали фестиваль. Я с нетерпением ждал этого события, особенно мне хотелось оценить выступление кифаредов. С мастерством Терпния я, естественно, был хорошо знаком, а вот возможности послушать других музыкантов у меня практически не было. И вот они заняли свои места – все в полагающихся для публичных выступлений длинных туниках – и настроили свои инструменты. Я нервничал так, будто мне самому предстояло состязаться с другими музыкантами перед зрителями. Потому ли я волновался, что они могут плохо выступить? Или боялся, что продемонстрируют мастерство, намного превосходящее мое умение играть на кифаре?

Музыканты сменяли друг друга, завершивший выступление спускался со сцены, на его место выходил следующий, а я все это время сидел, крепко вцепившись в подлокотники кресла. Наконец я прослушал их всех, они были хороши, но ни один не мог сравниться с Терпнием. Иначе и быть не могло.

Судьи сбились в кучку, посовещались, после чего один из них поднялся на сцену, чтобы объявить победителя. Я бы выбрал кифареда в желтой тунике, того, который пел об Антигоне.

Но судья, оглядев трибуны, во весь голос объявил:

– Мы вручаем корону победителя императору Нерону, который превосходит исполнительским мастерством всех выступивших перед вами. Мы бы обесценили эту награду, вручив ее менее одаренному музыканту.

Все взгляды обратились ко мне. Как поступить? Для меня ценна только завоеванная в честном поединке награда, за эту я даже не состязался. Но в данных обстоятельствах, если я ее отвергну, это будет воспринято как оскорбление.

– Я принимаю эту корону, – громко сказал я, поднявшись, – но только с тем, чтобы возложить ее к ногам статуи Аполлона у дома божественного Августа.

С этими словами я спустился на сцену и принял венок из дубовых листьев как великую драгоценность.

Когда мы покинули театр, ко мне подошел Пизон.

– Какое достойное завершение нероний, – сказал он.

Понять, искренне он говорит или нет, было невозможно, – в конце концов, он был актером.

– Я бы сказал, неожиданное, – ответил я.

– Но я не для обсуждения финала игр подошел. Хочу пригласить тебя и всех наших друзей в Байи. Неделя отдыха и забав на свежем воздухе, ты определенно этого заслуживаешь. Сначала – Британия, теперь этот фестиваль. Две победы, и обе надо отметить.

Снова хочет меня поддеть?

– Это официальное приглашение, – не унимался Пизон. – Я, Гай Кальпурний Пизон, приглашаю императора Нерона Клавдия Цезаря Августа Германика и его друзей посетить мою виллу в Байи… э-э-э… скажем, на следующей неделе?

Байи. Ступлю ли я снова на эту землю? Что сподвигнет меня на это? Я понимал, что, если не скажу «да» сейчас, не скажу никогда.

И я сказал:

– Хорошо.

* * *

В тот же вечер я, в тунике кифареда, вошел в гимнасий, где меня должны были официально зачислить в гильдию кифаредов. Несмотря на то что я не оставил себе корону, награда давала мне право стать членом их братства, и это был мой первый шаг на пути к тому, чтобы стать не любителем, но достойным выступать на публике мастером. Дрожащей рукой я подписал бумагу, которая узаконивала мое вступление в братство музыкантов. Драгоценное признание.

На следующий день в сопровождении процессии свидетелей я отправился к дому Августа на Палатине. К его дому был пристроен храм Аполлона, и напротив стояла статуя самого бога в тунике кифареда, ведь он и был божественным образцом для всех музыкантов. Я торжественно и со всем почтением поблагодарил Аполлона за дар, которым он меня наделил, и возложил к его ногам венок из дубовых листьев, прекрасно понимая, что только благодаря ему получил эту награду.

Уже собравшись уходить, я увидел высаженную по одну сторону дома Цезаря лавровую рощу. Прошел к ней. Когда-то давно здесь я посадил росток, торжественно переданный мне матерью. Мать… Меня в дрожь бросило: я вернулся на место преступления. У меня было два таких места – здесь и в Байи.

Я остановился перед сводом деревьев. Дерево Клавдия уже зачахло и готовилось присоединиться к пням, в которые превратились все увядшие до него. Но мое – здоровое, с гладкими блестящими листьями – было вдвое выше меня, и оно цвело. В тот момент цвел и я.

LXI

Вилла Пизона впечатляла роскошью, такую мог позволить себе настоящий правитель. Она стояла на скале над Неаполитанским заливом и благодаря колоннам даже нависала над ним, так что с террасы я мог видеть, как прямо подо мной плещутся волны, на которых от резкого ветра то и дело появлялись белые гребешки. В конце октября практически все корабли удовольствий ушли из залива, остались только рабочие суда.

Ко мне подошел Пизон. Подол плаща колыхался вокруг его длинных ног.

– Ну как, сдержал я слово? – Он обвел рукой залив так, будто все это было его безраздельными владениями.

Я молча кивнул.

– И моих высокочтимых гостей ждет масса удовольствий. Серные ванны в специально выстроенных банях. Их лучше принимать с наступлением вечера, когда факелы освещают всю окружающую местность. Затем пир, а после – девушки. Или мальчики, кому кто больше нравится.

Он разве не женат? Вроде считается, что он любит свою супругу Атрию? Или она предается любовным утехам с каким-нибудь молодым солдатом?

– Петроний будет распорядителем, он отлично справится, – сказал Пизон.

– Да, у него богатый опыт, – заметил я, решив не возражать.

На виллу прибыли все, кого я ожидал увидеть, – Петроний, Сенецио, Вителлий, Лукан и еще целая компания друзей Пизона. Но что странно, Отона среди них не было. Не было и моей матери. О, только не она, только бы ее образ не прокрался в мои сны. Почувствую ли я присутствие матери на вилле Пизона? Но она никогда у него не бывала, так что вряд ли столкнусь здесь с ее тенью.

– А затем для тех из нас, кто любит театр, – говорил Пизон, – устроим декламации и выступления; актерами будем, естественно, мы сами. Все это в течение дня. А ближе к вечеру – снова ванны и девушки.

* * *

Задуманные Пизоном развлечения проходили именно так, как он их спланировал. Днем – чтения и драматические выступления гостей в удобном для всех виде, чтобы каждый чувствовал себя свободно и не боялся выглядеть глупым или бездарным. А ближе к вечеру – серные ванны, которые расслабляли и курились не только густыми испарениями источников, но и ароматами наших далеких восточных провинций, одни названия которых пробуждали сексуальные фантазии, – Дамаск, Антиохия, Пальмира…