Шрифт:
Закладка:
В думе мы узнали, что ген. Кравса еще нет, и что он, видимо, скоро приедет с железнодорожного вокзала. Чтобы сэкономить время, мы сразу же поехали ему навстречу, и я еще раз имел возможность видеть и на Фундуклеевской, и на Тимофеевской улицах деникинских гражданских конников, которые вели какую-то свою тайную работу…
На Безаковской улице, у самой Жилянской, наше авто остановилось; оказалось, что случилась серьезная неисправность, и дальше ехать нельзя. Пока мы нашли магазин, где не был срезан телефон, пока мы связались с думой, чтобы вызвать другое авто, мимо нас в думу проехал и ген. Кравс со своим штабом.
Когда мы вернулись, то застали в думе довольно много военных-галичан; было еще много думских советников и разной другой публики. Все ждали, очевидно, городского голову, чтобы выяснить ситуацию. В кабинете головы стояли большие столы, и за ними сидела штабная старшина и мы, «отцы города». Ген. Кравс едва мог связать несколько слов на ломаном украинском языке, а его начальник штаба, молодой еще старшина, ни одного слова не мог сказать и, кажется, и не все понимал. Ситуация сложилась немного неприятная, потому что не многие из нас умели говорить по-немецки и даже понимать тот венский диалект, которым между собой разговаривали штабисты. Так что, говорил с нами официально, вместо Кравса, полк. Микитка. Ничего о политике, а только о требованиях армии, которые должен удовлетворить город. Как раз после этих официальных переговоров и пришла в думу делегация от украинской общественности из клуба, которая между тем успела собраться и организовать так наз. Общественный комитет, который потом довольно долго играл роль нелегального украинского правительства, и влияние его простиралось далеко за пределы Киева, почти на всю зону доброармейской оккупации. Не помню теперь состав этой делегации. Помню только, что и среди нее не было человека, который мог бы договориться с ген. Кравсом и начальником его штаба. На все наши тревоги со стороны Кравса была какая-то стереотипная успокаивающая фраза, которая нас не успокаивала, а отрывки быстрых перекликиваний генерала с его начальником штаба всем нам внушали тяжелые беспокойные предчувствия.
Кто-то из делегатов въедливо и грустно, увидев, что мы ни до чего не договоримся, бросил другим, что, мол, очевидно «господа Стессель и Кравс сами быстрее договорятся на своем родном языке…» Донимали мы еще полк. Микитку, но ничего не услышали от него, хотя сами ему от возмущения наговорили много даже и неприятного. К ген. Кравсу пришла в это время делегация от российской общественности со своим флагом. Я не был при этом и не знаю, на каком языке и о чем говорили они, но в результате этого разговора ген. Кравс приказал вывесить на балконе городской думы, где со вчерашнего вечера развевался украинский флаг, еще и флаг российский.
И вот тут-то и начались все наши несчастья. Вся площадь перед думой была уже с утра заполнена народом, который в разговорах, малыми группами будто ожидал от думы ответов на свои тревожные вопросы. Весь майдан представлял собой бушующее море, и нельзя было там разглядеть никакого определенного настроения. Но как только появился на балконе думы московский флаг, то весь майдан зашевелился; с разных его концов начались движения в двух направлениях. На сторону украинского флага двинулась украинская масса людей, а на сторону московского — московская. Те и другие под свои знамена. Было что-то тревожное в этом размещении под флагами. Это все почувствовали и в думе, и на думском майдане.
Я стоял на балконе между самими флагами и присматривался к морю голов, к сотням глаз, направленных на флаги. Все что-то кричали, делали знаки руками, но совершенно противоположные возгласы, противоположные желания. Чувства достигли своей кульминационной точки, и видно было, что, пока там что-то еще будет, а тут вот, на майдане, люди подерутся между собой. Справа от меня, в углу балкона стоял галицкий солдат с пулеметом на маленьких колесиках и тоже с беспокойством смотрел на толпу. Я с ним и раньше уже обменялся несколькими словами, а теперь спросил:
— А можно немного пострелять, может, как-то успокоятся?
Вместо ответа солдат наклонился небрежно над пулеметом, и в тот же миг машина затряслась, как от сухого кашля, выплевывая клубочки дыма в небо, в сторону Царского сада и Печерского. Толпа на площади встрепенулась, а потом затихла и как будто действительно немного пришла в себя.
Но только на минуту. Со стороны Бессарабки послышались какие-то крики, началась суета, и через минуту толпа на Крещатике расступилась, давая дорогу живописно одетым всадникам, которые расчищали путь конному полку Запорожского корпуса. За ним на площадь начала выходить и основная масса конницы. Подъехала и стала. Передовые конники вернулись назад, о чем-то поговорили со старшиной, а через минуту мгновенно подскочили к балкону думы и стали требовать, чтобы им сбросили московский флаг. Услышав требование конников, пулеметчик бросился отвязывать этот флаг. Очень быстро флаг был отвязан от каменных перил балкона и в мгновение ока оказался в руках всадников. Те с театральной торжественностью подвезли его к своему полку и положили под ноги лошадей старшин. За ревом возгласов радости и возмущения, который загремел на майдане, ничего нельзя было разобрать. Я в смятении ушел с балкона в здание и там увидел полную растерянность на лицах галицких командиров.
Из всех, кого я наблюдал в здании городской думы, самое лучшее впечатление своим спокойствием и пониманием своей ответственности в эту тревожную минуту произвел на меня галицкий подстаршина с длинной гибкой палочкой в руках, которой он все время пощелкивал. Он деловито что-то приказывал отдельным группам воинов, и по тому, как это энергично и быстро выполнялось, видно было, что дисциплина в галицкой армии была при тех обстоятельствах просто невероятная. Я еще утром несколько раз встречался в коридорах думы с этим подстаршиной, несколько раз разговаривал с ним, а теперь, проходя в каком-то подавленном настроении коридорами думы, я как будто успокоился, когда увидел, как он переводил на боевое положение думский дом, как он расставлял возле окон пулеметы, как приказывал сносить с площади, за думой, все сложенное там в беспорядке оружие, — трофеи их входа в нашу
