жил в селе за Пуще-Водицей, рано поднявшись, первым трамваем с Подола доехали мы до Пущи-Водицы. Оттуда пешком — верст восемь, в его село. На Ирпенском мосту стояла кавалерийская застава деникинцев. Судя по тому, что она не обращала никакого внимания на прохожих, видно было, что в этом месте передовые части деникинцев прошли уже давно и, видимо, ушли уже далеко вперед. Это меня обеспокоило немного, потому что всегда лучше переходить разные заставы и караулы недалеко от города, где много толчется людей и где стража не так внимательно относится к каждому прохожему. А план мой был таков: в месте, которое своим положением не вызывало бы никаких подозрений в том, что через него можно идти к украинской армии, перейти линию фронта, а затем круто повернуть к железной дороге, ведущей на Казатин.

Под хатой, где жил приятель, на крыльце, застали мы довольно большую группу людей, которые весело чаевничали у большого самовара. Удивились мы немало, когда узнали, что вся эта группа направляется «на ту сторону»; среди них половина была женщины и дети. Обдумав положение вещей, я оптимистично стал смотреть на свое путешествие. Женщины, дети, узлы, большой самовар, и все это на двух подводах, производило впечатление путешествия не каких-то энтузиастов политического направления, а самых обычных людей, которые по каким-то там неизвестным причинам путешествуют целыми семьями, на лошадях и пешком по сельским дорогам, избегая опасных мест, где можно было ожидать вооруженных столкновений. Да и причину нашего путешествия не надо было придумывать. Большинство из нашей группы при большевиках сидели в «чрезвычайке» и имели об этом удостоверение. Показывая эти удостоверения и рассказывая к тому же, что, освободившись, мы теперь возвращаемся домой, мы действительно встречали по дороге со стороны всех безграничное сочувствие и самое искреннее желание помочь нам.

Умостив на следующий день утром свои узлы на подводы, где сидели женщины и дети, мы отправились потихоньку пешком на местечко Макаров.

Переехав без всяких препятствий первую линию деникинской армии, мы оказались на целый день там, где не было в то время никакой власти. Каждый встречный человек, и даже не встречный, а каждый, кто только видел, что мы едем с востока, бросал свою работу, бежал нам навстречу и расспрашивал, пока мы не прерывали разговор и не ехали дальше. Мужчины были более сдержанны и не высказывались так непосредственно, как это делали женщины. Особенно поразил, помню, одну бабу наш ответ. На ее вопрос, правда ли то, что люди говорят, что якобы идут «яникинцы», да еще и с золотыми «пагонами», мы подтвердили, что да. Услышав это и пристально посмотрев нам в глаза, баба заплакала искренними слезами и загоревала и заголосила так, как по умершему.

Только в местечке Макарове уже была власть, но нам еще неизвестная, — какие-то повстанцы. Было поздно, уже совсем почти смеркалось, и мы не решились при таких обстоятельствах входить в сферу этой власти. Слышно было в местечке выстрелы и какие-то веселые возгласы. Лучше переночуем в селе Макарове, немножко левее от местечка, — решили мы.

Мужик, к которому направила нас судьба, был за селом, когда мы его догнали.

Догнали, расспросили и очень легко напросились к нему на ночь.

Удивляюсь всегда я крестьянам, как они, живя в тесноте и в небольшом достатке, так легко еще теснее сжимаются, пуская к себе в дом совершенно посторонних людей, и как охотно они делятся тем, что есть в доме, с незнакомыми людьми. Переночевали мы на славу! Накормили нас и вечером, и утром. Правда, мы за еду платили немало, на наши деньги, но это никакого впечатления не произвело на хозяев. Они деньгам значения не придавали.

Дальше ехать без того, чтобы как-то не легализоваться, нельзя было: каждая власть должна знать, кто едет через ее владения и зачем едет. Итак, лучше сделать эту неизбежную процедуру по своей инициативе, чем по инициативе власти.

Власть в этом местечке, — командир какого-то повстанческого отряда, — охотно дал нам пропуска и даже пригласил нас остаться на обед. Хотя для многих перспектива эта и была заманчивая, но большинство, особенно женщины, отвергли ее, и мы поехали. Мотивов к этому было много, но главными были те обстоятельства, при которых мы застали эту власть, и то общее впечатление, под которым мы находились в этом местечке. Во-первых, узнали, что командир отряда получил от командира деникинской военной части, которая тогда как раз вошла в с. Гуровщину, письмо, в котором тот просил как можно быстрее ответить, какое именно отношение у повстанцев к представителям Доброармии.

Уже одно это обеспокоило нас, потому что нам не хотелось находиться в тех местах, где могут возникнуть какие-то вооруженные выяснения отношений. Во-вторых, окружающая обстановка, в которой мы оказались — местечко, половина домов опустевшие, с заколоченными окнами. В местечке самая активная часть жителей — евреи, — покинув свои дома, бежали, оставив на произвол судьбы свои владения, только наскоро забив окна и двери дощечками. Хотя никаких рассказов о погромах и убийствах мы не слышали, но целые полместечка пустых домов досадное производили впечатление. Комендатура размещалась в одном из покинутых домов, очевидно, какого-то врача, потому что на полках и столах много разных медицинских книг лежало.

Странно видеть, как хозяйничают люди в доме, где нет хозяина. Все, что попадает под руки, не имеет в их глазах никакой ценности. Каждая вещь, к которой хозяин относился бережно, теперь используется совсем не для того, для чего она предназначена… Странно было бы, если бы мы согласились дольше оставаться, да еще и обедать!

Нет, уезжаем и поскорее! На дворе уже слышался шум: это по приказу коменданта казаки остановили две проезжие подводы и укладывают в них наши вещи. Мужики протестуют, но не очень, потому что, видимо, знают, что из этого может выйти… Чтобы было нам мягче, казаки устилают повозки подушками, которые кто-то из них щедро, но не их владелец, вынес из соседнего дома. Грязные, полинявшие, с пятнами, подушки, без наволочек, совсем не подходят к крестьянскому возу. Я это доказываю усердному казаку, но он не понимает ни моих слов, ни той невысказанной мысли, которая за ними кроется, и доброжелательно, но насильно кладет под меня подушку. Уселись и поехали, попрощавшись с комендантом и его помощником.

По дороге наш поводырь-казак рассказывает о том, как бились они, то есть их отряд, с коммунистами.

Все места, по которым мы едем, для него полны воспоминаний, еще совсем свежих и ярких, как свежая еще земля в наскоро сделанных