— С ума ты сошла, Мария! Прыгать с конторки, — говорил Жозеф, отвечая на ласку жены. — Ведь ты могла упасть и ушибиться.

— Обходить слишком долго, мой милый. Я торопилась. Ну-с, прежде всего освободитесь от своего мехового чепчика.

И, ставши на цыпочки, Мария сняла с мужа медвежью шапку и надела ее на себя. Ее хорошенькое личико совсем спряталось под черной шерстью, и Жозеф видел только кончик розового носа и румяный ротик хохотуньи, с белыми блестящими зубками. Мелочной торговец Фово и сам был большой хохотун и поэтому разделял веселье своей жены. Наконец Мария положила шапку на стул, уселась на конторку и, взяв перо, сказала мужу:

— Довольно глупить. Освобождайся от ружья, знаменитый воин, и сиди смирно. Я назначила себе кончить счета до обеда. Да, кстати, ты очень милый мальчик.

— Что такое?

— Нечего сказать, настоящий банкир! По твоей книге ты мне дал на расход двести шестьдесят семь франков два месяца тому назад, а я их получила только две недели назад.

— Не может быть!

— Но это так.

— А я говорю, что нет.

— Но, скверный упрямец, — сказала Мария, топая ножкой, — вот доказательство. Эти двести шестьдесят семь франков записаны в моей книге. А что? Что ты на это скажешь?

— А у меня есть доказательство того, что ты ошибаешься, упрямица: я нашел в своем ящике лишних двести шестьдесят семь франков.

— Ну что ж? Это значит, что твои монеты в сто су произвели на свет маленьких. Они соскучились в ящике и расплодились. Могу тебя уверить, ты мне ничего не должен.

— А я уверен, что ты, как всегда, ошибаешься не в свою пользу. Однако, постой! Ты права. Я вспомнил. Полгода назад я дал Бонакэ триста франков, он мне их отдал, а я не записал, — вот где разница.

— Твой ужасный друг, доктор Бонакэ, тоже очень милый молодой человек. Я говорю «ужасный» в переносном смысле, потому что он очень добрый малый и хоть кого привяжет к себе. Вот уже два месяца, как мы его не видали.

— Он очень занят. Теперь он назначен доктором при оперном театре.

— Значит, опера больна?

— Ты — шалунья. Но это так, деньги, что мне отдал Бонакэ, ввели меня в ошибку.

— Вот вам, мсье Фово, чтобы вперед не были глупы, как Пьеро! — сказала Мария, щелкнув мужа по носу.

Жозеф схватил на лету руку жены и стал тихонько кусать кончики пальцев.

— Перестань! — вскрикнула Мария, выдергивая руку. — Ну что, если кто-нибудь войдет?

— Так что же? Увидят, что муж целует ручку у своей хорошенькой жены, вот и все.

— Вот мило!

— Конечно, мило; и мила такая жена, как ты.

— Ах, поговорим об этом. Я бы хотела знать, что во мне такого удивительного?

— Во-первых, ты неутомимая работница.

— Удивительная важность! Разве меня так воспитывали, чтобы я сидела, сложа руки? Разве я не вела книги у отца? Что же мне делать целый день за этой конторкой? Я бы смертельно соскучилась, потому что наша маленькая Жозефина приходит только в пять часов.

— Еще бы! Ты похожа на других! Во время тяжкой болезни дочери ты не спала тридцать семь ночей.

— А ты хотел бы, чтобы я взяла сиделку к моему ребенку? Но о чем же вы думаете, г-н Фово? Что ты сегодня ел на дежурстве? Однако, что с тобой?

— Я чувствую, что со дня нашей свадьбы, моя милая женушка, моя любовь и благодарность к тебе увеличиваются с каждым днем.

— Любить меня — это я позволяю, даже приказываю вам, г-н Фово. Но что касается благодарности, то это фарс, и я не позволю вам говорить глупостей. Пожалуй, ради смеха еще можно, потому что я охотница подурачиться от чистого сердца.

— И я восхищаюсь также твоим характером, ровным, веселым. А какая твоя жизнь? Возишься с ребенком, да с восьми утра до восьми вечера сидишь за прилавком. Только в праздник прогуляемся или иногда пойдем в театр.

— Но посмотрите, он сошел с ума! Да разве все другие женщины моего круга живут иначе?

— Все? Вот на чем я тебя поймал!

— Как национальный гвардеец? Сдаюсь, — отвечала Мария, заливаясь смехом.

— Своими шалостями ты не помешаешь мне отдать тебе справедливость. Нет, другие женщины не то, что ты. Как они переносят скучную жизнь? Они вечно жалуются, зевают, хмурятся, вечно твердят своим мужьям: «Ах, какая скука сидеть постоянно в лавке, словно собака на привязи! Как несносно угождать копеечным покупателям и пользоваться только одним несчастным воскресеньем в неделю». И так она ворчит с 1-го января до 31-го декабря. Возьмем хоть твою мать. У нее доброе сердце, и ты знаешь, как я ее люблю, но скажу, что она злилась, как собака, когда имела колониальную лавку.

— Мистер Жозеф, я тоже стану сорвавшейся с цепи собакой, если вы не перестанете удивляться тому, что ясно, как день. Одни родятся со счастливым характером, а другие с не-счастным. Вот и все. Одни всегда ропщут на судьбу, а другие, наоборот, говорят: «Это так? Ну что ж, пусть будет так!» Одни делают не очень веселую жизнь еще скучней и для себя, и для окружающих, а другие стараются сделать веселым даже то, что невесело. Мой милый, поговорим, наконец, разумно. Что удивительного в том, что я весела, довольна и счастлива? Чего мне недостает? Родители обожают меня; мы с тобой любим друг друга от всего сердца; наша Жозефина — прелестный ребенок; хотя мы не крупные торговцы, но живем в довольстве; у нас есть прислуга; ты меня так балуешь, что на воскресных прогулках я одета, честное слово, не хуже жены банкира. Торговля, присмотр за домом мне нравятся, занимают меня, и ты хочешь, чтоб я скучала? Начну-ка я удивляться, что ты меня не бросаешь только для дела; что никогда не ходишь в кафе и все вечера проводишь со мною. А я просто наслаждаюсь счастьем и твержу себе: «О, Боже, как я необыкновенно счастлива! Но почему я так счастлива?»

Последние слова Мария произнесла, так забавно и мило передразнивая мужа и поднимая к небу глаза и руки, что Жозеф, несмотря на умиление, расхохотался.

— С тобой и десяти минут нельзя поговорить серьезно, ты над всем смеешься, — сказал он. — Помнишь, когда эта старая дура Барду подбила тебя идти гадать на нас обоих, то ты не только сама хохотала над предсказанием, от которого бы у другого встали волосы дыбом, но я сам не мог отнестись к нему серьезно: