И вот она возвращается из Новгорода, передавая в его руки подмётную Святополкову грамоту. И как она всякий раз с презрением морщит свой прямой тонкий носик, едва речь заходит об Олеге или о Святополке. Сейчас ей где-то лет тридцать шесть, ещё не стара, и сто́ит двух-трёх воинов, а то и более. Годин был её боевым соратником, вместе они и с погаными рубились, и в Новгород ездили с тайным поручением. Может, что и было промеж ними. О том не ему, Владимиру, судить.

Узнав князя, поленица сдержала рыдания, смахнула слёзы, вытерла дланью в перчатке нос, через силу слабо улыбнулась.

– Разумею, тяжко. Поутру похороним Година, как подобает. С отрочества моего он в дружине, много путей с ним вместях[95] прошли, – глухо промолвил Владимир. – Ты покуда ступай передохни. Заутре новый бой нас ждёт.

Поленица послушно кивнула головой и поспешила в гридницу[96].

Глава 8. «И облизывались на нас, как волки»

Восьмой день осады подходил к концу. Поле, заборолы, ров – всё было заполнено телами убитых, над которыми кружили, зловеще каркая, чёрные вороны. По ночам, когда шум боя стихал, они садились на землю и с ожесточением клевали человеческое мясо.

Половецкие сторожи не отгоняли их: по поверьям, душа съеденного птицами или зверями, которых никто не кормит, попадает в рай.

«Завтрашний день осады будет последним, – с горечью рассуждал Владимир. – Слишком мало осталось у меня дружины, не удержать поганых. Сколь великое число добрых ратников пало здесь! Верно, придётся искать мира у Ольга. Иначе все ляжем в сыру землю, а заодно и простых людей погубим».

На звоннице собора Спаса забили в колокол, созывая жителей Чернигова на вече.

С криками: «Не хощем орду поганую! Довольно ратиться! Пущай князь Ольг миром к нам идёт! Не хощем воевати боле!» – люди стекались на площадь. Стоя на степени[97], Владимир старался сохранять хладнокровие и с виду равнодушно внимал неистовым, истошным крикам исстрадавшихся за время осады горожан.

Только бледность лица и нервные неспокойные движения рук выдавали волнение князя. В ушах его стоял пронзительный неприятный гул.

– Уходи от нас, князь! – раздался рядом голос боярина Славомира. – Одни токмо беды да несчастья принёс ты на наши головы! Уступи место Ольгу! Пущай он у нас княжит! Он мудрей тебя! Не станет с погаными воевать!

– Да, не станет! – вдруг резко выпалил в ответ Владимир. – Он, наоборот, поганых к вам в дома приведёт!

– А как мыслишь ты от них оборониться? Слаба дружина твоя. Не отогнать тебе орды их от стен наших, – молвил боярин Мирон. – Не управишься без чужой помощи. А помощи сожидать тебе неоткуда.

– Прав ты, боярин. И вы правы такожде, люди добрые. Что ж, Славомир, послушаю я совета твоего, уйду с дружиною из города. Для меня иного нет. И всё ж, боярин, совет мой: ступал бы ты со мною. Чую, не защитит Ольг Чернигова от половцев. Пропадать вашим головушкам!

– Глупость, безлепицу речёшь! – возмущённо воскликнул, всплеснув руками, Славомир. – Да князь Ольг не даст поганым лиходейничать! В дружбе великой он с ханами, не створят нам зла!

Владимир уже не слушал последних слов боярина. Быстро сойдя со степени, он прошёл через расступившуюся толпу и скрылся за оградой своего терема…

Глубокой ночью князь вызвал к себе Бусыгу. Невысокого роста, но крепко сбитый, отчаянно храбрый, но, где надо, осторожный, набравшийся за годы службы опыта, извечный весельчак и балагур, большой любитель кабаков и женщин, почему-то вселял Бусыга в князя уверенность, что всё пройдёт, что схлынет тяжкая беда и что заживут они на Руси лучше, чем жили прежде.

Усадив удалого дружинника на обитую шёлком лавку в горнице, Мономах долго наставлял его:

– Останешься тут. Неприметно примкнёшь к Ольгу, скажешь, будто хощешь к нему в дружину вступить. В число мужей его доверенных войти тебе надобно будет. И обо всём, что сей ворог затевать измыслит, передавай мне чрез купца Ждана. Ведаешь, где дом его?

Бусыга кивнул, встал и поклонился Владимиру в пояс. Князь обнял его за плечи, поцеловал в лоб и, троекратно перекрестив, промолвил:

– Коли роту[98] от тебя требовать почнут – клянись, не задумывайся. Сказано ибо: не спасёт душу свою тот, кто не погубит её ради земли своей! Ну, ступай. И да хранит тебя Бог!

Он грустно смотрел на закрывшуюся за удалым дружинником дверь…

Наутро Владимир послал Олегу грамоту, в которой предлагал прекратить войну и соглашался уступить Чернигов, взамен беря обещание беспрепятственно пропустить его с сотней дружинников к Переяславлю, а также не чинить зла простому черниговскому люду.

Олег согласился, и в День святого Бориса малочисленная Владимирова дружина, отперев крепостные ворота у берега Стрижени, вышла из города.

Вдоль дороги, по которой двигались воины, сновали половецкие всадники, осыпающие русов едкими насмешками. Кровь закипала в жилах дружинников, но Владимир строго-настрого приказал им терпеть и запретил отвечать на оскорбления.

– Ещё поквитаемся, – спокойно говорил он.

Посреди отряда, в крытых возках, охраняемых со всех сторон, ехали жёны и дети воинов. Владимир увидел полные испуга тёмные глаза высунувшейся в оконце возка княгини Гиды[99]. Рядом с матерью подростки Святослав, Ярополк, Вячеслав, Марица и совсем маленькая София. Стараясь успокоить жену и детей, Мономах ободряюще подмигнул им и заставил себя через силу улыбнуться. Гида горестно покачала головой и скрылась за занавеской…

Перейдя Десну, Владимир с дружиной поспешил укрыться в Переяславле, за его каменными, неприступными для половцев стенами.

«И пошёл я из Чернигова на день святого Бориса и ехал сквозь полки половецкие лишь с сотней дружины, с детьми и жёнами. Половцы, стоявшие у перевоза и на горах, облизывались на нас, как волки», – вспоминал он много лет спустя в своём «Поучении чадам…».

Глава 9. Разгром Чернигова

Сразу после ухода Владимира из Чернигова половцы сняли осаду, покинули поле перед городом и занялись грабежом сёл и деревень по обоим берегам Десны. Тем временем черниговские бояре, с каждым часом ожидая прибытия в город Олега, выставили