Повспоминали, кто что ел до войны. Ели мятные пряники жамочки, соленые рыжики с картошкой и множество видов самой несусветной рыбы. Все в точности, как при любом провинциальном застолье в довоенной польской семье из русских эмигрантов. Когда старик заметил это вслух, Туровский с Навроцким здорово удивились, а гости из Германии неловко переглянулись – видно, они уже давно слушали эти разговоры и не хотели расстраивать хозяина уточнениями.

– А что в Польше, так сказать, простонародье ест? – поинтересовался Туровский.

– Да все то же, –сказал старик без выражения, – Водка, котлеты, огурцы.

Навроцкий уступил мне свое место, чтобы покурить и поесть, а когда вернулся, Туровский начал упрашивать его сыграть на мандолине «По рюмочке, по маленькой». Навроцкий отпирался, и тогда Туровский вышел из-за стола и с хохотом поднес ему рюмку коньяка. Тот выпил и действительно крайне залихватски исполнил песню.

– Я же после революции дворником двадцать лет оттрубил, – объяснил Туровский, – пропитался, понимаете, всем этим делом насквозь.

Дальше пошли басни из полицейской службы. Туровский пошел в полицию юношей после армии и успел порядочно послужить еще в дореволюционной части. С Навроцким они познакомились уже после революции, когда оба, дико петляя, сначала удирали на юг России, а затем без надежды устроиться на прежнюю работу, но все же надеясь продолжить прежнюю жизнь, возвращались обратно. Навроцкий в конце 20-х получил пять лет лагерей, потом еще, и только незадолго до нынешней войны вернулся из ссылки, а вот Туровский поступил умнее. Сходив один раз на допрос в ГПУ, он вернулся в учреждение, где работал сторожем, открыл кассу, выгреб деньги и на следующий день методично спустил все в ресторане. Получил смешной срок за кражу, отсидел и после уже не имел никаких проблем с законом как социально близкий. Переглядываясь друг с другом в компании, они неизменно обнажали коричневые, здорово прореженные зубы, как будто и правда, как и думала о них советская власть, все эти годы были тайными подельниками в каком-то противозаконном деле.

– Я все хотел узнать, а допросы в полиции правда, как в кино показывают, проходят? – спросил разомлевший и раскрасневшийся Венславский.

Туровский быстро взглянул на Навроцкого, и тот, вдруг изменившись в лице, закрылся мандолиной и принялся беззвучно хохотать. На макушке Навроцкого топорщился хохолок не так улегшихся о спинку дивана волос.

– У меня один, скажем так, коллега тоже как-то решил это проверить. Усадил удравшего от жены с деньгами гардеробщика за стол. Выключил верхний свет, а настольную лампу включил и резко для лучшего эффекта повернул, понимаете ли, не на гардеробщика, а себе в лицо.

Раздался взрыв хохота.

– Ну, а тот что?

– Что-что, выскочил из-за стола и побежал вон. Хорошо, я дверь запер.

Потом Навроцкий еще играл, и мужчины ему немного подпевали. Когда дошло до песни про гнойную улицу, подвывать начал даже старик, чего я за ним вообще никогда не замечал. Скоро старик стал клевать носом. За ним признаки усталости появились в раз за разом промахивающемся подбородком мимо подставленной ладони Генрихе Карловиче. Стали прощаться. Навроцкий пообещал завести старика в гостиницу, ему было как раз по пути. Когда все ушли, я помог Туровскому прибраться. Он дал мне указания, во сколько я должен заступить на свой пост в кафе, а потом, уже совсем сонный и вдруг как-то из веселого толстяка резко ставший обычным грустным стариком, предложил мне самобрейку. Я ответил, что взял и бритву, и зубную щетку с собой. Он покивал и, прихватив на руки кота, отправился спать. Я застелил диван и совершенно без сил рухнул, не раздеваясь.

8.

Я повесил пальто на спинку стула и заказал себе чай с бутербродом. В кафе кроме меня никого не было. Возле печки дремал незнакомый лохматый пес. Полицейский, проводивший Бременкампа от дома до здания комендатуры, кивнул мне через окно и молча ушел. Это означало, что ничего подозрительного за ночь не произошло. Я похлебал остывший чай и принялся жмуриться от вдруг вылезшего из-за дома напротив солнца.

В кафе начали потихоньку показываться другие посетители. То и дело приходили и уходили два штабных офицера. Несколько солдат, по-видимому, бывших на посылках у командиров расквартированных в городе частей, по очереди приходили за одними и теми же сигаретами. Как по часам, заходили через равные промежутки одетые в перешитые солдатские бушлаты две молодые женщины с тщательно завитыми волосами и в одинаковых круглых шляпках набекрень. Они медленно прохаживались до стойки, оглядывались, поправляли платья и уходили. Мимо окна туда-сюда ходил дворник с метлой и с компрессом на щедро перевязанном серым марлевым бинтом глазу.

Ближе к полудню в комендатуру проследовал Венславский, но меня не заметил. Я допил чай и объел бутерброд до тонкой хлебной корочки, но жестами показал хозяину, что убирать со стола не надо. На балкончике комендатуры появился адъютант Бремпенкампа, сощурился и закурил. Я на всякий случай прямо как был, в пиджаке, вышел на улицу и огляделся. Ничего подозрительного, конечно, там не оказалось. Только через дорогу, наискосок от комендатуры возле столба ковырял носком сапога замерзшую снежную корку дебиловатого вида увалень, судя по рыбьему лицу, прибалт. Я уже собрался подойти к нему и что-нибудь спросить, но тут как раз меня окликнул вышедший из комендатуры Венславский.

– А я еще думал, вы это в кафе сидите или не вы. Может, составите мне компанию?

Мы уселись за стол теперь уже вдвоем. Венславский, как оказалось, все утро караулил в ратуше одного чиновника, который все это время как ни в чем ни бывало сидел в комендатуре, а когда Венславский пришел туда, чиновник вдруг отправился по срочному делу в неизвестном направлении.

– И так месяц уже, считайте. Измотали, бесы, совсем.

Я смотрел в окно и краем глаза следил за перемещениями посетителей внутри кафе, так что на все рассказы Венславского отвечал лишь короткими поддакиваниями. Его это вполне устраивало – видно было, что от немецкой бюрократии у него порядком накипело и хотелось просто отвести душу пусть даже и с малознакомым человеком.

– Я вам сильно докучаю? Вы тут, наверное, сами по делу.

– Да у меня такое дело, что только и нужно сидеть на месте.

– Слежка? – оживился Венславский.

Я неопределенно пожал плечами, но, конечно, он понял это как «да» и оживился еще сильней.

– Понятно, понятно, никаких вопросов, – он немного