Шрифт:
Закладка:
Венславский поглядел на часы:
– Ладно, я пойду уже, пожалуй. Будете сегодня вечером у Туровского?
– А что, опять карты?
– Мне обещали.
– Ну в таком случае там и увидимся, я сегодня снова у Туровского ночую.
Мы попрощались, а Лида продолжила свои распросы про эмигрантский быт, фантазиями о котором так измучили ее карикатуры в советских газетах и рассказы бабушки о дореволюционной жизни.
– Ваши представления исходят из того, что все эмигранты – какие-то аристократы. Все петербуржцы да москвичи. Не знаю, может быть, те действительно ведут какой-то особенный образ жизни. Никогда с такими не встречался. Александр Петрович – первый русский из богатой семьи, которого я вижу в жизни. Мои-то родители были бедными мещанами и никогда не выезжали за пределы губернских городов. Я первый раз в Варшаве оказался в 20 лет. Ну не унывайте вы так явно, я не хотел вас разочаровывать, честное слово.
– А как же вы за границей оказались?
– Так и оказался. Как границу с Польшей провели, выяснилось, что моя мать, оказывается, там родилась и может претендовать на гражданство. Ну вот я и стал поляком.
Лида задумчиво посмотрела на меня. Брови ее были опущены, а угол рта чуть приподнят, и оттого ее улыбка была как бы недоверчивой.
– Что вы видели самое красивое в Варшаве?
– Световую рекламу, – подумав, ответил я. – Сразу, как в первый раз вышел с вокзала, увидел бегущую строку из горящих лампочек. Она так, знаете, гладенько лилась через фасад здания и уговаривала меня застраховаться.
За окном зажглись фонари, сумерки быстро сменялись вечерней темнотой.
– Засиделась я. Пойду.
– Извините, что не могу сегодня проводить.
Лида постояла над столом, вертя в руках шапку, а потом спросила:
– А давайте тогда за это завтра днем в ботаническом саду погуляем.
– Он открыт разве зимой?
– Конечно. Там еще пионеры, или как это теперь называется, все дни напролет грядки копают.
– Зимой?
– Ну, зимой. Что вы пристали, не выдумываю же я. Каждый день мимо хожу.
– Ну тогда по рукам.
Бременкамп просидел в кабинете до вечера, вместе со всеми вышел из здания и пошел на квартиру. Когда совсем стемнело, в подворотне возле его дома на меня зашикал старик. К тому моменту я уже валился с ног от холода. Из темноты в дальнем конце двора оттопырился локоть в пальто и тут же пропал.
– Что? Канцелярия? Всплыли? Какие-нибудь бумаги? – стуча зубами, спросил я.
– Да ничего особенного. В основном просто с бургомистром лясы точили. Вы заметили, что он, кажется, не считает себя поляком?
Я только пожал плечами.
– А у вас как?
– Мне. Мне. Мне кажется. Мне кажется.
– И когда вы по погоде одеваться-то начнете.
– Мне кажется, –собрался с силами я, – ничего подозрительного не было. З-з-здание он не покидал. Ад. Ад.
– Адъютант.
– Да, – кивнул я. – Один раз вышел за. За сигаретами.
– Ну и славно. Идите спать. Я дождусь полицейского сменщика и тоже пойду в гостиницу. Завтра с утра подойду к Туровскому, и тогда уже обсудим план действий. Кое-что мы уже набросали.
– Понятно. До свиданья. Стойте. Туровский. С ним все в порядке?
– Да, я думаю, ему стоит доверять. Не берите в голову. Идите отдыхать.
9.
Наутро старик пришел к Туровскому прямо завтракать. За окном стояла ясная, солнечная погода, и на густом синем небе не было не облачка. С вечера я постирал белье и развесил его сохнуть возле печки. Прямо так, в трусах, натягивающим второй носок на босую ногу, старик меня и застал. Я пересказал слова Венславского о карточных долгах Бременкампа. Старика это обрадовало, а Туровский грустно покачал головой.
– До чего гадкая история, если все так и есть, – сказал он.
Я впервые сообразил, что так гладко складывавшееся для нас дело – только в среду приехали, и вот уже к субботе все выяснилось – для него было безостановочным неправдоподобным кошмаром. Брандт был для него хорошим знакомым, приятелем. Его жуткая смерть, конечно, должна была произвести на него ужасное впечатление и сама по себе, а тут еще все яснее вырисовывалось, что и дальше спокойной жизни в городе не будет. Хрупкое и чудом сложившееся по стечению обстоятельств мирового масштаба городское сообщество, в котором он впервые за четверть века мог жить спокойно и с удовольствием, оказалось на грани разрушения по каким-то посторонним и неподконтрольным ему причинам. Словно продолжая мои мысли, старик принялся развивать передо мной новый план, который они с Туровским уже обсудили.
Так как уже завтра к обеду ожидался приезд коменданта, сегодня ночью разом заканчивалось время и для наших действий в городе, и для действий Бременкампа. Нас комендант наверняка на законных основаниях первым же делом арестует, а затем выставит из города, чтобы не путались под ногами. То же самое ждало Бременкампа, только даже при совершенной невиновности ему предстояло здорово покрутиться, чтобы вывернуться от трибунала и расстрела.
– Поэтому мы постараемся направить его страх в нужное нам русло, – сказал старик и аж потер руки. – Леонид Палыч уведомил бургомистра и соответствующие абтейлюнги о том, что из-за опасности советских бомбардировок сегодня ночью будут проводится полицейские мероприятия по проверке светомаскировки на вокзале.
Я понял, что от меня ожидается какая-то реакция, но не понял, какая.
– Так. И что?
– Ну что. Бременкамп решит, что мы с вами, воспользуясь моментом, залезем в немецкую документацию и за ночь найдем нужные бумаги. Поэтому он попытается замести следы.
– Какие?
Старик нахумурился. Туровский принялся гладить усы.
– Я понял. Мы все еще не знаем, какие конкретно следы он будет заметать. Просто продолжаем ждать от него каких-нибудь саморазоблачительных глупостей.
Старик кивнул. Туровский перестал гладить усы и поймал на руки кота.
– Извините, если снова играю дурака, но откуда вообще идея, что сегодня будет бомбежка?
Туровский, все так же натирая коту затылок, откинулся на спинку стулу и сказал:
– Ну, во-первых, бомбят нас довольно часто, так что, может, и сегодня будут. А, во-вторых, это, по правде сказать, единственный наш легальный способ хоть что-то сделать. Борьба с нарушением светомаскировки – это все, что местная полиция может делать без одобрения
