Шрифт:
Закладка:
— Чичас бы с бреднем, да по прудам соседним, — опустив черенок розы в ведро с водой, мечтательно почесал за ухом Скачков и услышал от Игнатьева, что он «не любит русский язык, коверкает его».
— Не «чичас», а сейчас. Сей час, понимаешь? Сию минуту.
— Виноват, ваше превосходительство, — часто моргая, насупился Дмитрий. — Читаю, помню, а с языка дярёвня прёть.
— И не «дярёвня», и не «прёть», — с укоризной в голосе передразнил его Николай. — А деревня, от слова дерево, и прёт, на конце твёрдый знак.
— А «прёть» оно душевнее, помягше, — возразил Скачков. Упрям он был на редкость.
— Ладно, я устал тебя учить. Живи невеждой.
Его клонило в сон. Гудящие пчелиным гудом липы, их солнечно-медовый аромат, струящийся, как пламя над свечой, над маревом июньского цветенья, наполнял неизъяснимой ленью, баюкал душу, завораживал и уносил — манил туда, где с гор бегут ручьи, где явно ощутимы благодать, покой и воля...
Казаки напоили лошадей, насыпали им в торбы овса и, наметив к вечеру соорудить навес, развязали кисеты.
— А девки-то в Китае, считай, мелкие, — зализывая самокрутку, — произнёс цыганистого вида Шарпанов. — Горох против наших, уральских.
— Наши куды, — потянул шеей Курихин. — Сисястые. На ярманке, бывалоча, идут — пот прошибат: мясные, ровно тёлки.
— К таким с подходцем надо, с уваженьем, — припалил цигарку Стрижеусов, — а как пойдут — четыре в ряд, глядеть завидно.
— Карусель, — выдохнул дым Шарпанов.
— И на кажной по семь юбок, — скинул казачий чекмень урядник Беззубец. — Картина.
— За пазухой огонь, — цвиркнул слюной Курихин, — Сватайтесь, вопче, и благоденствуйте.
Баллюзен и Вульф планировали будущий ремонт, ходили вокруг дома, делились впечатлениями от Пекина.
— Я заметил, — сказал Вульф, — китайцы любят кланяться. Что-то находят в этом. — Он снял очки, подышал на стёкла и протёр их платком. — Словно укрывают своё сердце.
— Пытаются в нём сохранить любовь к другому, — подсчитывая на ходу общую площадь помещений, ответил капитан Баллюзен и расстегнул мундир. Он бы с удовольствием сбросил его, остался в одной рубахе, день был жарким, но не знал, что скажет на это Игнатьев. Всё-таки — посольство. На них смотрят жители Пекина.
— Я сам себя ловил на этой мысли, — признался Вульф, говоря о привычке китайцев кланяться и улыбаться. — Но вы же знаете, себе мы редко доверяем. Нужен кто-то, кто бы думал так же, подтвердил.-
Произнеся это, он вдруг панически замахал руками и задёргал головой: — Фу, фу! — к нему приставала оса. — Да пошла ты!..
Увидев бедственное положение секретаря, Баллюзен усмехнулся и одним хлопком пришиб докучливое насекомое.
— Вы их не боитесь? — изумился Вульф и проникся к капитану особым уважением.
В четвёртом часу пополудни в Южное подворье приехал глава Русской Духовной миссии в Китае отец Гурий. Это был высокий дородный священник с пышной бородой и проницательным взглядом. Говорил он густым басом, держался с архипастырским достоинством, но в застолье любил пошутить и выпить чарочку-другую.
Познакомившись с членами посольства, осенив крестом “воинство христолюбивое”, он сообщил, что Председатель Трибунала внешних сношений господин Су Шунь и президент Палаты уголовных наказаний Жуй Чан обещали прислать двух чиновников для поздравления Игнатьева с приездом.
С собой архимандрит привёз две корзины с провизией, несколько бутылок церковного вина и четверть местной водки.
— Не хмеля ради, а пользы для, — строго предупредил он казаков, дружно помогавших накрывать посольский стол. — Чревоугодие — грех.
Усаживаясь рядом с Игнатьевым, добродушно прогудел:
— В Китае с вами может случиться всё, что угодно, но чаще не происходит ничего.
Николай передал ему сердечный привет от Егора Петровича Ковалевского, с которым у главы Русской Духовной миссии были давние приятельские отношения.
— Премного благодарен, — отвечал отец Гурий, намазывая горчицей баранье рёбрышко. — Егор Петрович не только добрейшей души человек, он поэт.
— Поэт? — изумился Игнатьев. — Никогда бы не подумал.
— Свой своего не познаша, — улыбнулся священник. — У меня все его книги есть. Стихотворные "Думы о Сибири", трагедия "Марфа Посадница" — он издал их в тридцать втором году.
— Я тогда только родился.
— А он уже книги писал, — обсасывая косточку, сказал отец Гурий и показал глазами: вот так, мол.
— Двадцать семь лет назад, — быстро подсчитал Баллюзен и предложил выпить за талантливых людей. — Кто бы они ни были, — с жаром сказал капитан. — Поэты ли, художники, строители...
— Дипломаты, — вставил Вульф.
— Начальники, — засмеялся Игнатьев, и все дружно поддержали тост.
Всё, что от Бога, Богом и воспримется.
Когда над липами умолк пчелиный гуд, а тени от сидящих за столом пересекли широкий двор, упёрлись в стену каменной ограды и переломились, отец Гурий попрощался и, взяв с собой Попова, уселся в тарантас.
— Завтра известите Трибунал о том, что вы приехали, — наказал он Игнатьеву, — сообщите официально: бумагой. В Китае так: один раз поленишься, всю жизнь будешь жалеть.
Стоя в воротах Южного подворья и глядя против солнечного света на удаляющийся экипаж, Николай подумал, что был несправедлив в оценке Ковалевского, воспринимая его, как заурядного служаку.
А ночью он никак не мог согреться: холод пронизывал до костей. Казалось, он лёг не на топчан, а в ледяной гроб, и не в столице Поднебесной империи славном городе Бэйцзине, а в каком-то замогильном царстве. Зуб на зуб не попадал. «Не малярия ли? — страшился он и кутался в верблюжье одеяло. Боже, спаси и помилуй! Надо вставать и одеваться, иначе в сосульку превратишься...» Но встать не было сил — окоченел. Под утро он уснул, как провалился. Снились уродства, непотребства и кошмары. В ушах стоял ненастный гул, похожий на громовые раскаты. Вспышки молний освещали то клыкастую старуху, похожую на восставшую из саркофага мумию, то большеголового карлика с маленькими ручками, который, запрокинув голову, пил из кувшина воду. Вислогубый верблюд с пыльной накипью слюны и заваленным на бок горбом презрительно схаркивал жвачку; в его тени сидел безногий нищий с гноящимися язвами в уголках рта и заунывно клянчил подаяние. По его лицу ползали мухи. Он их даже не пытался отогнать.
Глава
