Шрифт:
Закладка:
У Груля сильная рвота. Он пытался держаться от меня подальше, пока извергал наружу желтую слизь. Одной рукой я держал чашу, другой поддерживал его голову. Мы смотрели друг другу в глаза. Груль так ничего и не сказал.
Почему он не говорит, что хочет пить? Я же вижу его глаза…
Что мог сейчас подумать Груль? Он боится меня, потому что ненавидит? Сколько раз он насмехался над Готфридом, над Йозефом и надо мной, называя неженками. Теперь же он лежит рядом и целиком зависит от меня…
Пришел доктор Нико и провел некоторое время у постели Груля. «Вам повезло, что сейчас передышка и я смог немедленно вас прооперировать», – сказал он. Груль ответил, что, как ему кажется, он не вытянет. Что он это чувствует. Но Нико покачал головой: «Нет, вы не должны так думать. Ни в коем случае! Тот, кто так думает, совершает самоубийство».
Груль лежит на одной из маленьких французских полевых коек, которых сохранилось совсем немного. Такие койки и еще несколько матрасов нам в свое время подарил бургомистр Редона, когда увидел, что мы ухаживаем и за ранеными французами…
Фельдфебель тоже навестил Груля. Он принес ему плитку шоколада, которую Груль съест, конечно, – но позже, когда ему станет лучше. Мне он сказал: «Теперь у вас снова есть возможность поработать спокойно».
21 ноября
Первую ночь Груль выдержал. Сегодня я уже могу смочить ему губы. С едва ли не звериной жадностью он посасывает тряпочку, и, если бы я не держал ее пинцетом, он с превеликим удовольствием проглотил бы ее. Его снова стошнило. Он жалуется, что не может сдержать мочу…
Приходил Эрнст. Рассказывал, что сослуживцы пробуют переделать русские сани для перевозки раненых. И что в скором времени нас ждут новые тяжелые бои. Он привез мне почту. Из писем узнаю, что на родине очень рассчитывают на наше наступление и скорую победу. Только вот письма сюда идут по нескольку недель…
Я спросил у Груля, не написать ли что-нибудь его жене. Но он не хочет. «Пока нет», – сказал он. Груль апатичен, почти все время молчит, часто просит морфия…
Готфрид, который сейчас приносит мне паек (поскольку я ни на минуту не могу оставить Груля одного), сказал, что сейчас мы находимся неподалеку от Ясной Поляны, имения знаменитого русского писателя Толстого. Мы говорили о нем.
Толстой! Разве он не хотел, чтобы люди всерьез отнеслись к Нагорной проповеди? Он был не просто русский, он был Человеком. Как мало и как много нужно, чтобы быть Человеком…
Сегодня Груль впервые улыбнулся. Он протянул мне руку и попросил меня назвать его по имени. Поинтересовался, спал ли я ночью. Я сказал, что уже настолько привык к своей работе, что могу засыпать одновременно с раненым и просыпаться вместе с ним. Он спросил, что за книжку я листаю время от времени. «Новый Завет», – ответил я.
22 ноября
Ночь Герман вел себя беспокойно. Он почти не спал. Его часто тошнило зеленоватой слизью. От его былой выносливости мало что осталось. Его руки сделались тонкими, а провалившиеся глаза излучали какой-то необъяснимый страх. Он как будто был в отчаянии. «Помогите мне, – сказал он сегодня доктору Нико. – Не хочу умирать – пока не хочу». Нико привел солдата из первого взвода – такого же крепкого и здорового, каким был сам Герман до ранения. И тот сдал свою кровь для раненого товарища.
Доктор Нико пообещал Герману отбивную, как только тот преодолеет кризис. «Тогда сможете есть все, что пожелаете», – сказал он. «Даже пить шнапс?» – спросил Герман. «И шнапс тоже», – ответил Нико. Теперь Герман верит в то, что выздоровеет. Он хочет, чтобы я оставался рядом.
Утешает то, что у меня есть дневник. «Хотите поставить себе памятник?» – спросил Штоффман, когда увидел мой открытый дневник у койки Германа. «Нет, – ответил я. – Сам хочу стать памятником».
Он на мгновение заглянул внутрь, пробежал глазами, потом произнес:
«Из вас солдат никогда не получится!»
Герман продиктовал мне несколько строчек для своей жены. На поправку он шел медленно, время от времени докучало непонятное бурчание в желудке, видимо, от скапливавшейся там жидкости. Но он полон оптимизма: все скоро пройдет, а значит, недалек тот день, когда они с женой снова встретятся…
Но по правде говоря, я потом начисто переписал письмо. Ни слова о ранении в живот. Я добавил от себя, что он повредил руку, поэтому пока не может писать сам…
23 ноября
Утром Нико вынужден был откачать у Германа жидкость из брюшной полости. Через глотку ему в желудок вставили длинную толстую трубку. Герман сначала не хотел, он вырвал изо рта трубку (опасаясь, что задохнется). Во второй раз он прикусил трубку. Лишь после четырех попыток доктору Нико удалось добиться цели. После этого Герман почувствовал себя намного лучше. От перенесенных мучений у него в глазах стояли слезы. «Хуже, чем повеситься», – проворчал он. Ему было меня жаль…
Баба Александра – так зовут мою хозяйку – попросила меня показать ей мои носки. Теперь я вижу, что она вяжет мне носки, точнее, даже чулки из толстых, как шпагат, ниток. Она и сама носит такие чулки. Они, наверное, очень прочные, но раздражают кожу. Но это ничего. Добродушная старуха варит мне картошку. А сегодня я обнаружил в котелке даже кусок вареного мяса. Наверное, у нее где-то есть припасы. Иначе как тут проживешь? В хлеву у Александры была коза. Коров у многих уже нет. Теперь почти все они реквизированы, потому что снабжение в последнее время оставляет желать лучшего. Приходится искать возможности, чтобы дополнительно прокормиться за счет местного населения. Но на многое здесь рассчитывать не приходится. То, чем люди могут пожертвовать, они отдают нам сами. Возможно, они так поступают из страха. Но мне кажется, что у них есть врожденный дух самопожертвования.
Постоянно приходят тревожные новости о партизанских налетах. Недавно один раненый рассказывал мне, что собственными глазами видел убитых партизанами наших солдат. Они
