Близится вечер. Солнце заходит: словно раскаленная лава, оно расплывается за желтоватым горизонтом, и всем становится грустно.

Никто больше толком не знает, где находится фронт. Передовой больше нет, остались только грязь и… партизаны.

24 октября

Когда мы въехали в деревню, пространство вокруг освещал горящий сарай. В ночном сумраке виднелись избы с покрытыми дранкой крышами. Из маленьких окон струился слабый свет. Людей не видно. В зловещей тишине мы, хлюпая сапогами, пробирались по утопающей в грязи деревенской улице. Потом остановились на небольшом пустыре, в мерцающем свете соседних изб. Я вместе с Готфридом и тремя другими товарищами поселился в небольшом доме. Старый крестьянин, которого мы разбудили стуком, широко распахнул дверь, на его бородатом лице промелькнула дружелюбная усмешка. Он принес нам несколько тюков соломы, после чего улегся на печь к своей жене. Утром я увидел, как старик в каком-то грязном тулупе вышел к входной двери, погасив масляную лампу, которая всю ночь горела перед иконкой. Позже, примерно через час, мы все тоже встали, и хозяин дома обратился к нам с целой речью, но мы толком ничего не разобрали. Он представил нам свое семейство. Нас тепло приветствовала женщина. Ее дочка, маленькая Настя, с красивыми карими глазами и по-детски задорным, звонким голосом, вскоре уже помогала матери по дому. Ее сестра (Талия, 7 лет) весело прыгала вокруг и всегда была не прочь с нами подурачиться.

26 октября

Тихий воскресный день.

Опять дождь. Утопаем по колено в грязи. О том, что будет дальше, лучше пока не думать…

27 октября

После беспокойной дождливой ночи утром дует свежий ветер, небо голубое, солнечно. Мы снова надеемся, что двинемся дальше.

Талия бегает по комнате в одной тоненькой рубашке. В ней же она выскакивает и на мороз. И хоть бы что! Насколько же закалены эти русские! Им не знакомы неврозы, пожирающие тебя изнутри, эти люди чуть ли не в бешенстве кидаются друг на друга, орут, а пару минут спустя вдруг утихомириваются и снова – друзья неразлейвода, будто ничего и не было.

Перед тем как вынуть свежий хлеб из печи, женщина крестится.

Таня записывает в мой дневник несколько слов. Таня – это взрослая женщина, хозяйка дома. К нам она относится так заботливо, так по-матерински, как будто все мы – ее дети.

28 октября

В половине седьмого утра продолжаем поход и движемся дальше. Таня, Настя и Талия плачут. Николай, старик, провожает нас до окраины деревни, а потом еще долго машет нам вслед.

29 октября

Короткий отдых в другой деревне. Греемся в доме у одной дружелюбной семьи. Ухоженная женщина, смышленые дети. Отец на фронте, где-то воюет с нашими. Дети немного говорят по-немецки. Что они знают о войне?

В полдень заезжаем в деревню, где снова размещаемся у местных. Хозяйка – молодая женщина с трехлетним ребенком…

30 октября

Снова лил беспрерывный дождь, хотя потом наконец-то подморозило. В пути машины постоянно вязнут в грязи. О продвижении вперед пока думать нечего. Почта не работает: к нам ничего не приходит, и от нас тоже ничего никуда не отправить…

Мы словно на краю света: здесь нет ни деревьев, ни кустарника, везде бесконечная грязь, никаких дорог. И посреди всего – небольшие хижины, словно выросшие из земли, – да, именно выросшие, потому что они кажутся нам какими-то огромными серыми грибами. Еды мало. Мы голодаем. Но настроение хорошее. Мы снова вместе с Готфридом.

31 октября

У меня, как назло, понос. Кишечный катар, как отмечает врач. Всех страдающих желудочными и кишечными расстройствами помещают в отдельное помещение. Люди здесь доверчивые и очень набожные. Старшая дочь местного хозяина еще не замужем. Она часто молится перед святым образом, иконой, перед которой горит масляная лампадка…

1 ноября

Местные жители всегда счастливы, они умеют смеяться и вовсе не смотрят на нас как волки. Бедолаги, они ведь ничего здесь не видят, у них нет ни радио, ни кино, они даже в городе-то никогда не были. Я беседую с дочерью хозяина, Анной (она действительно красива), рассказываю о больших немецких городах и спрашиваю, почему она не хочет уехать из этих скудных мест. Она отмахивается, указывает на мать, на братьев и сестер и объясняет, что и так счастлива среди своих родных. У этих людей есть лишь стремление любить друг друга и быть рядом, и я считаю, что в каком-то смысле они вполне обеспечены и счастливы. Но до конца нам этого все равно не понять…

2 ноября

Вижу на улице ребенка. Скудно одетый и босой, он играет под дождем в грязи перед хижиной и, как ни странно, абсолютно счастлив…

В другой избе: молодая женщина с ребенком на руках. Женщина сияет от радости. Прекрасный ребенок с голубыми глазами. Год от роду, не больше. Отец на войне. От него уже давно не было вестей.

Моя хозяйка делает для нас соломенные сандалии (лапти), которые мы носим как домашние тапочки.

Во время обхода деревни натыкаюсь на группку людей в темноте. Они сидят на корточках, а рядом, на земле, лежит бородатый мужчина средних лет. Какая-то женщина протягивает мне свое новорожденное дитя. Ребенок мертв, он уже остыл. Мать молчит, но в глазах у нее застыла немая боль. Лежащий на земле бородатый русский тяжело болен. Потом узнаю, что заболела и единственная корова в доме. А я ведь пришел к ним за керосином и молоком. Мне стыдно, и я тихонько удаляюсь. В другой хате дрожащая от страха старуха готова отдать мне свою единственную керосиновую лампу. Нет уж, не возьму, пусть оставит себе…

4 ноября

Продвигаемся немного дальше, заходим в большую деревню. Земля подмерзла, стала потверже. Скоро, наверное, сможем преодолевать большие расстояния. Перед нами огромный лес, кишащий партизанами. Но мы должны его пройти, обходных путей нет. Мы задержали некоторое количество гражданских. Фельгибель утверждает, что это не иначе как партизаны. Но, правда, у них не было с собой оружия. Такие, как они, без всякого сопротивления сдавались в плен – и в деревнях, и по дороге. Теперь Фельгибель хвастается, что взял в плен уже с десяток таких оборванцев. Кажется, ему это нравится. Он гордится своей добычей.

6 ноября

Завтра выступаем и движемся дальше. Наконец-то. Мне жаль бедных местных жителей, которым предстоит отдать нам свои и без того скудные припасы. В хлеву не осталось ни