Шрифт:
Закладка:
Сегодня же к Герману зашел начальник финансовой части. Он принес ему жалованье.
28 ноября
Герман выдержал еще одну ночь. У него больше нет боли, и это плохой знак, потому что он сильно сдал, запас жизненных сил в нем сильно уменьшился. Только душа еще теплится. Дыхание становится короче, пульс снова скачет и почти неощутим. Такое впечатление, что организм израсходовал все свои резервы…
Думаю только о Германе. Нынешняя почта так и лежит на столе. Письмо Германа тоже остается невскрытым…
С сегодняшнего дня доктор Нико запретил всякие посещения. Так что Готфрид и Эрнст уже не смогут прийти. Дела у Германа совсем плохи. Я напился крепкого кофе. Моя хозяйка Александра с удивлением обнаружила, что Герман, уже привыкший есть жидкие супы, вдруг отказывается от всякой пищи. Он может пить только чай. Из-за бульканий в желудке он теперь боится любой другой жидкости. Нико велел сделать ему инфузию и ввел для укрепления глюкозу и строфантин. Он не оставляет без внимания ни единой мелочи, но, похоже, чувствует, что вот-вот может наступить паралич кишечника…
В соседней деревне баба Александра узнала, что якобы в одну из ближайших ночей начнется новое сражение. И люди снова будут убивать друг друга. До сих пор ей было известно лишь про убой домашнего скота…
29 ноября
C наступлением сумерек Герман сделался беспокойным, стал трястись, метаться. Мне пришлось держать его за руки. Его глаза были закрыты. Он попросил хозяйку позвать доктора Нико. Тот пришел и ввел раненому строфантин. Около полуночи он вернулся. Герман был еще жив. Нико спросил, не могу ли я сдать кровь. Он сказал, что это необходимо. Прихватив с собой Кирхгоффа и Пунцеля, он энергично взялся за дело. Пунцель крепко затянул мне плечо. Поскольку кровь я сдавал впервые, немного волновался. Нико пришлось несколько раз прикладывать канюлю, пока он не отыскал нужную вену, а Пунцель смог ослабить повязку. При этом Герман держал глаза закрытыми и слабо дышал. Моя кровь (я лежал рядом с ним на носилках), казалось, явно укрепляет его. Он открыл глаза еще во время переливания. При этом я чувствовал, что переливание крови, несмотря на легкое головокружение, доставляет мне удовольствие, потому что я видел конечный результат. Процесс длился недолго. Пунцель слегка похлопал меня по щекам. В знак своего высшего расположения. И предложил подежурить до рассвета. Спасибо ему, я хоть немного поспал. Теперь Пунцель ушел, а Герман лежит рядом со мной. Он сложил руки на груди, неотступно глядя куда-то перед собой. От него веет странным беспокойством…
Герман молчит, и это его молчание сродни умиротворенности, которую можно истолковать как угодно.
Ночью у меня не осталось никаких сил. Я так устал, что веки закрывались сами собой. Но все-таки я не имел права уставать и поэтому оставался рядом с Германом или ходил по избе взад-вперед. Герман был очень бледен. Он следил за мной взглядом. Я совсем пал духом. И уже подумывал о том, чтобы смениться. «Господи, если ему суждено умереть, пусть умрет сейчас». Может, Герман прочитал эту мысль по моим глазам? Его взгляд помрачнел, руки взмыли в воздух, словно к нему подошел кто-то, кого он боится. Он вдруг приподнялся, громко крикнув: «Прочь, прочь! Ты хочешь убить меня… Ты… ты…» Он поднялся. Я подскочил к нему, стал успокаивать, но он отбивался. У него и в самом деле был взгляд человека, который видит перед собой живого сатану. Боже мой, что я такого ему сделал? Мне стало стыдно. Но почему?! Я ведь не отказался от него. Нет! И все-таки на какое-то мгновение я пал духом, ни во что не верил, впал в отчаяние. Видимо, он понял это, расстроился и стал презирать меня. Но как ему снова помочь? Мне и так тяжело, просто ужас как тяжело. Глаза его были широко открыты, на лбу выступил пот. Он дышал так, словно задыхался. Я попросил его не отчаиваться. Лишь некоторое время спустя мне удалось подавить в нем внезапный страх передо мной. По мере того как я вновь обретал силы, ему передавалась моя уверенность. Это, казалось, успокоило его. Ну, а вскоре я уже радовался, потому что он протянул мне руки и сказал, что мы снова друзья…
Пока я читал, Герман вдруг начал молиться. Делал это очень тихо и спокойно. Он сложил руки. Слова произносил медленно, почти шепотом. Иногда он останавливался, и я молился за него, а в конце мы вместе читали «Отче наш». После того как мы дружно произнесли «Аминь», Герман долго смотрел на меня (взглядом, который уже казался вполне земным), и на его губах появилась улыбка. Да, это действительно была улыбка, которой я почти никогда не видел…
Еще до полудня в избу зашел доктор Нико. Он ввел Герману морфий. Вскоре после его ухода пришли товарищи Германа. Пришли проститься. Они узнали о параличе кишечника, понимали, что видят Германа в последний раз, но все говорили, что увидятся после войны, а может быть, уже даже в отпуске. В последний раз они видели Германа, когда тот уходил с ними в караул – крепким и здоровым или когда после боя копал могилы. Видно было, что некоторым явно не по себе при виде умирающего…
30 ноября
Моя хижина опустела. Товарищи унесли Германа. Около полудня он впал в агонию. Она продолжалась недолго. Тело бессознательно сражалось за последние мгновения. Нико уже ничем не мог помочь. Наступил паралич кишечника. Наконец, когда душа уже почти отделилась от тела, лицо умирающего исказилось, как будто вся пережитая боль вновь собралась вокруг глаз, щек и рта. На лице несчастного отразились горечь и темное, бездонное отчаяние. Но прежде чем умирающий совсем затих, незадолго до своего последнего вздоха, в самый момент смерти, лицо его разгладилось, стало каким-то необыкновенно мягким и умиротворенным. И наше содрогание моментально уступило место изумлению. На лице Германа больше не было признаков перенесенных мук. Оно превратилось в лицо человека, избавленного от мирских страданий. На нем явственно отразилась печать потустороннего мира. «Он смог», – проговорил Кирхгофф. Потом молча вышел из комнаты вместе с Нико. Я закрыл умершему глаза и сложил его еще теплые руки на груди. Александра стояла на коленях перед иконой
