Шрифт:
Закладка:
Однажды – это было тоже во Франции – я видел, как пленный французский врач оперирует легкораненых немцев. Наш доктор Нико оперировал тяжелораненых французов. Французский врач работал за вторым операционным столом, рядом с Нико. Француз и немец бок о бок. В то время на меня также легла задача обеспечить продовольствием попавших к нам в плен многочисленных французских раненых. Они лежали в одном помещении с нашими. Когда один француз, раненный в обе руки, в одиночку не смог расстегнуть штаны, чтобы облегчиться, ему помог лежавший рядом немец и терпеливо держал утку до тех пор, пока француз не закончил свое «дело».
Иногда я ужасно устаю. Конечно, я не могу рассказать об этом Герману. Возможно, усталость связана с нехваткой кислорода в воздухе и теплом, о котором моя хозяйка Александра так заботится. Ночью от духоты я даже свалился с ящика, на котором сидел. К тому же кофеин почти не помогает…
Над постелью Германа висит икона. Она покрыта толстым слоем пыли. Это образ Черной Мадонны в желтоватой металлической рамке. Герман этого не видит.
В деревне переполох. Кто-то из наших так увлекся обогревом избы, что печь вспыхнула, и вскоре загорелся весь дом. Люди успели спастись. А вот единственная корова в хлеву погибла, сгорела заживо. Я видел, как плачут жители, склонившись над тлеющими останками своего богатства…
Я рассказал Герману о пожаре. «Ах, – сказал он, – я отдал бы все свое богатство за здоровый живот». Он пообещал, что если останется в живых, то в ближайшее время напишет и навестит меня. У него собственная кузница.
Готфрид показал мне новые фотографии трех своих маленьких детей. Все девочки. Его семья пока не слишком пострадала от войны. Благодаря своему ярко выраженному родственному чувству он очень тоскует. Он из тех, чьи жены пишут чуть ли не каждый день. Иногда, когда почта задерживается, он потом получает сразу больше десятка писем…
Герман тоже получил письмо. Я ему прочитал. Жена, еще не знавшая о ранении (весть об этом она, наверное, получит лишь через две недели), написала, что шлет ему теплую одежду. Чтобы он не простудился…
27 ноября
Герману плохо. Приближается кризис. Организм теряет силы. Доктору Нико вновь пришлось сделать Герману переливание крови. А утром я ввел ему камфару. Его желудок снова взбунтовался. Герман боится новой откачки из брюшной полости. В тот раз было ужасно. «Просто пытки какие-то», – пожаловался он. Когда сидишь с ним рядом – ежедневно, ежечасно, да, да, каждую секунду, – то пони маешь, насколько ты все-таки богат здоровьем – и стыдишься столь незаслуженного благословения. Ты становишься другим, более благодарным – и более смиренным.
Похоже, война всех делает смиренными. Я считаю, что мы должны стремиться не к завоеванию мира, а служить ему. Глубоко убежден в этом. Мы все станем счастливее в хижине смирения, чем во дворце гордости…
Вражеский налет. В соседней деревне разорвалось несколько бомб. Видимо, русские подтянули резервы. Герман испугался, когда услышал разрывы. Он надеется, что мы поможем ему преодолеть кризис. Но в нем опять проснулось какое-то беспокойство…
Герману вновь пришлось откачивать жидкость из брюшной полости. Это было мучительно и для него, и для нас. Герман сделался кротким и послушным, словно наказанный ребенок, а поначалу, подняв руки, просил не прикасаться к нему. Он готов был терпеть какую угодно боль, только не эту. Доктор Нико уговаривал его. До сих пор он обращался к нему на «ты», но потом, когда тот заупрямился, перешел на более «официальный» тон. Но ничто не помогало. Герман вцеплялся зубами в трубку, как разъяренный зверь. И тогда Нико сильно рассердился. Он закричал на Германа, назвал его «мерзавцем» и пригрозил, что если тот немедленно не откроет рот, то он больше не будет о нем заботиться. Только когда Нико отдал приказ собрать все оборудование и, твердо решив больше не возвращаться, покинул хижину, Герман сдался и разрешил нам делать с собой все, что нужно. Потом доктор сказал, что вполне понимает, какую боль он причиняет раненому. Но свою профессию он выбрал не для того, чтобы мучить других людей. «Если бы я переживал за те адские муки, которые вынужден доставлять своим пациентам во время каждой операции, я бы умер на месте. Наоборот, я радуюсь каждой удачной операции». Он долго сидел у постели Германа и, похоже, тоже почувствовал облегчение…
Старуха вернулась в избу только после откачки. Она сразу удалилась, когда поняла, что здесь должно произойти, – и правильно сделала. Но все равно не могла поверить, что мы хотим всего лишь помочь Герману, а не мучаем его…
«Мы не ожесточились, а стали опытнее». Слова, которые говорил мне доктор Нико в Мужинове, подтверждают все мои переживания. Известно ведь, что за добро не всегда воздается добром. Вот я думаю о добром товарище Альфреде, которым всегда восхищался как нашим лучшим санитаром. Однажды, когда его направили в одно из подразделений, чтобы забрать там раненых, раненый русский, которого он тоже хотел спасти, просто застрелил его, хотя у бедняги Альфреда не было с собой никакого оружия. Тогда во мне разгорелось нечто вроде ненависти. Но я верю, что знающий или более опытный человек, как сказал доктор Нико, не должен ожесточиться, потому он человек дела…
Почта с родины. Сейчас для нас собирают зимнюю одежду. Ли пишет, что она тоже сдала свое лыжное снаряжение. «Лишь бы это все послужило скорейшему миру», – написала она.
Возможно, мир еще никогда не был так близок, потому что в этом страшном водовороте все ближе ощущается реальность божественного мира…
Опять чертовы клопы! Доктор Нико говорит, что они буквально везде, во всех хижинах. Здесь он Герману помочь не в силах. Хорошо, что у меня ночью горят свечи. Я ни на минуту не выпускаю Германа из виду. Его взгляд так и застыл на мне, словно от моего бдения зависит его жизнь. Говорить ему тяжело. Его постоянно мучают сверлящие боли, свет меняется с тенью, уверенность уступает страху. Иногда он складывает руки вместе, как будто хочет помолиться. Я и сам молча молюсь за него – и заодно прошу Всевышнего оставить хоть капельку сил и для меня…
Перед домиком военврача выстроилась рота солдат. Через маленькое оконце я
