Дядюшка неожиданно вытянулся по-военному и выразил полную готовность к подчинению. Возникла предпраздничная суматоха, довольно бестолковая, но деятельная. Всем вдруг нашлось занятие, чему способствовали краткие и энергические приказания Кирилла. Были принесены стаканы, вилки, тарелки, а из сумки хозяина комнаты и портфеля его приятеля появилась закуска; раскладушки Пирошникова и дядюшки были придвинуты к расстеленной газете; поплыли из кухни стулья и табуретки, покачиваясь и перевертываясь в воздухе; Пирошников с Наденькой тоже были втянуты в общий круговорот, лишь Георгий Романович слегка нервничал, ибо были нарушены какие-то его планы.

— Обжили комнатушку, и правильно! — говорил хозяин, весьма профессионально разрезая соленые огурчики и располагая их на тарелке звездочкой.— Пока там Ларка воюет, а вы... Ай да Надюха!

Он наполнил стаканы и поднял руку, призывая к вниманию.

— Не у тех, кто во прах государства поверг, — начал тост Кирилл,— лишь у пьяных душа устремляется вверх. Надо пить в понедельник, во вторник, в субботу, в воскресение, в пятницу, в среду, в четверг!

— Правильно! — сказал его приятель, а подружка хихикнула.

Пирошников отхлебнул из стакана и сел рядом с дядюшкой на раскладушку, отчего он, дядя Миша и находившийся с другой стороны Георгий Романович сползли к середине и оказались тесно прижатыми друг к другу. Странная компания, не правда ли?

Сколько таких странных компаний доводилось наблюдать нам с вами и, что еще хуже, участвовать в них! Естественна тяга человека к общению, но как легко создать его иллюзию, сгрудившись над бутылками, поднимая бокал и улыбаясь каждому, в свою очередь тоже улыбающемуся лицу. Как утешает всеобщее приятие, рожденное над колеблющейся поверхностью вина, отражающей и вашу довольную физиономию, и физиономию вашего врага, который сейчас любит вас липкой любовью, и прочие лица, объединенные в кривом зеркале винного круга, дрожащего внутри стакана. Пейте, родимые! Уважайте друг друга, а мы вернемся к Пирошникову, которому, по правде сказать, что-то мешало предаться веселью.

Он обвел взглядом присутствующих и заметил, что Наденьки среди них нет. Стул ее был пуст, полный стакан стоял на газете перед ее местом; как она ухитрилась исчезнуть — неизвестно. Только что, когда хозяин разливал, Наденька была тут и даже смеялась и говорила что-то, а вот теперь ее не было, и никто, кроме Пирошникова, этого не замечал.

Налили снова, и Пирошников, взяв свой стакан, как бы между прочим подошел сначала к окну, потом прошелся по комнате и закурил. Его примеру последовали другие, кроме Старицкого; комната сразу же утонула в дыму, а Владимир, оставив стакан на подоконнике, прикрываясь дымовой завесой, выскользнул в коридор. Там на боевом посту находилась старушка Анна Кондратьевна, которая тщательно поправляла кружевную накидочку на своем комоде.

— И пошто пришли? — начала она неодобрительно, подлаживаясь под хмурый и сосредоточенный взгляд Пирошникова.

— Праздник у них, бабушка Нюра,— пожал плечами Владимир.

— У их всегда праздники,— сказала бабка, махнув рукой, но слегка потеплев.

Пирошников без стука вошел в Наденькину комнату и увидел Толика и Наденьку, сидящих вместе на диване. Судя по виду Толика, мальчик старался сохранять независимость, зато Наденька была вся устремлена к нему, так что даже не перевела взгляда на Пирошникова.

И опять он, словно со стороны, увидел себя и свою мать незадолго до ее смерти. Она тогда уже не поднималась с постели, и все просила его посидеть рядышком, а он рвался гулять. «Подожди, Володя! Потом погуляешь, еще нагуляешься»,— тихо говорила она, поглаживая его по голове и точно так же, как Наденька сейчас, устремляясь к нему и рукою, и взглядом, и голосом, так что ему становилось на мгновенье страшно и горькое предчувствие тенью пролетало в душе.

Пирошников почувствовал себя лишним рядом с Наденькой и Толиком, но лишь на миг. Наденька повернула голову и взглянула вопросительно, будто ожидая каких-то слов, а Толик неожиданно улыбнулся Пирошникову.

— Будем еще играть? — спросил он.

— Тебе нужно спать, маленький! — сказала Наденька.— Завтра поиграете.

Мальчик состроил недовольную гримасу и оглянулся на Наденьку с вызовом.

— Вот мама приедет, я ей все расскажу. Хочу к бабушке!

Наденька на эти слова отвернулась, и молодому человеку показалось, что она едва сдерживается, чтобы не заплакать. Пирошников подошел к Толику и взъерошил ему волосы.

— Завтра,— сказал он, кивая.— Честное слово.

— Честное-пречестное?

— Самое-самое пречестное.

Толик сейчас же решился спать, чтобы утро наступило быстрее. Наденька постелила ему на диване, он улегся и крепко зажмурил глаза, надеясь таким образом скорее заснуть. Наденька и Владимир сели у стола, на котором стояла лишь тарелка с остатками манной каши — ужином Толика, и несколько минут смотрели на засыпающего мальчика. Поначалу веки его мелко подрагивали, и дыхания не было слышно, но вот он перевернулся на другой бок и задышал глубоко и ровно, как дышат во сне. Наденька уронила голову себе на руки да так и осталась в этой окаменевшей позе.

— Хочешь спать? — спросил Пирошников шепотом. (Наденька отрицательно качнула головой.) — Почему ты оттуда ушла?

Наденька, не поднимая головы, повернула к нему лицо и устало усмехнулась. Несколько секунд она смотрела в какую-то точку, расположенную над шкафом, а потом сказала:

— Толика нужно было кормить... Ты можешь возвращаться обратно.

— Я не хочу,— еще тише сказал Владимир и погладил Наденьку по голове.

— Не надо,— сказала она.— Мне и без того тошно.

— Будет легче.

— Может быть, — вздохнула она, снова пряча лицо.

А Владимир склонился к ней и дотронулся губами до затылка, прикрыв глаза, и снова, как вчера с Наташей, проваливаясь в мягкую пропасть. Но на этот раз он не скоро оттуда выбрался. Сколько времени они сидели не шелохнувшись, объединенные только дыханием, нельзя точно сказать. Может быть, пять минут, а может быть, час. Во всяком случае, когда Пирошников открыл глаза, он как бы заново увидел эту комнату с желтым светом в углу, с такими уютными, старыми, пожившими вещами, на которых лежала тонкая и светлая пыль, и лицо мальчика в тени с голубыми ото сна веками, и руки Наденьки, невесомо лежащие на столешнице красного дерева, и свои руки, лежащие рядом и словно отъединенные от него. Боясь стряхнуть ощущение покоя, он прислушался к звукам, доносившимся из-за стены. А они становились все интенсивнее. Некоторые из них не поддавались расшифровке, тогда как другие — звон сдвигаемых стаканов, женский смех, хлопанье дверьми и шарканье ногами в танце — были очень хорошо