черное, ночное небо мелком в косую полоску. Едва только успел наблюдатель остановить на этих полосках свой взор, как они исчезли и сейчас же появились в другой части неба. И исчезли и появились такие же в третьей части неба, и пошли, и пошли эти косые полоски нырять по небу.

А центральное на горизонте, голубое в центре и желтоватое по бокам сгущение света продолжало царить на своем месте, и из его косматых вихрей исчезали, возникали и исчезали световые столбы, которые, как свет прожектора, поднимались к середине неба и, мигнув, падали. Столбов было много, и все они мигали и исчезали и снова нарождались каждый раз все в большем количестве. Их стало так много, что они уже явно походили на лучи какого-то огромного светила, и только некоторые из них выскакивали длинными световыми хвостами, словно кто-то протягивал то и дело длинные руки и искал чего-то в черноте небесной.

Выскакивания рук и лучезарностей света размножились по небу и стали придавать своим желтоватым краям багровую окраску. Багровые полоски были самые игривые. Возникнув на краю, они вдруг исчезали и сейчас же появлялись ближе к световому ядру. А полосы на небе сделались яркими и разбились на группы. Вот одна группа полос, вот — другая, вот — третья, вот — еще, вот — еще. Звезд уже почти не видно. Марс отмигал своим красным глазом и спрятался где-то у горизонта.

На небе вместо чистой, звездной тишины поднималась непонятная, непривычная человеческому глазу пляска световых столбов и полос, световые переливы от багряно-красного до лилово-голубого. Сбесилось небо; из черноты своей выдавливает этакий странный свет!

Огромные серые глаза большеголового человека не отрывались от необыкновенного зрелища. Он даже не почувствовал удара в спину от остановки саней. И когда все пассажиры выгрузились и вошли в пограничную избушку, он воровато вместе с своим чемоданом забился как собачонка под солому.

Его не заметили. Неизвестно, почему не заметили: или потому, что родился он под счастливой звездой, или потому, что даже возчики увлеклись созерцанием небесной световой вакханалии.

К утру возчики взвалили опять багажи на сани и на немного изнывшее от холода тело большеголового и двинулись дальше. Теперь уже по шведской территории.

Большеголовый только тут подумал:

«Проехал или не проехал я границу?»

Ответил на этот вопрос большой дом, к которому подъехали сани. Из дома вышли высокие бритые шведы. Они не интересовались паспортами. Их беспокоило, не везут ли пассажиры табак. Шведы вышли, чтоб осмотреть сани. Большеголовый вынырнул из-под соломы и раскрыл перед шведами свой чемоданчик. Там были часы, части часов, некоторый тонкий инструмент для починки деликатного механизма, считающего безвозвратно уходящие секунды человеческой жизни. Большеголовый отрекомендовался шведским властям бродячим часовщиком. Он-де имел намерение в Швеции ходить — кочевать из деревни в деревню и чинить крестьянам чудесную машину времени. Шведы, впрочем, мало интересовались им и продолжали не торопясь, однако и не теряя минуты, осматривать багаж других пассажиров.

Совсем уже под утро большеголовый подъехал к отелю, крепко сложенному из красного кирпича с белой каймой по углам, расплатился с извозчиками (попробовал поторговаться по русской манере, но возчики хоть и понимали по-русски, однако не могли хорошенько в толк взять, чего хочет странный пассажир и почему он вместо цены, названной ими, называет какую-то другую цену) и нанял комнату. Уверенно и тихо замкнулась дверь. Большеголовый остался наедине в мягком уюте настоящего заграничного отеля. Ощупал все стены: нет ли потайной двери. Прислушался. Все было так тихо, что казалось, — время остановилось. Большеголовый отдернул штору у окна. Загородил руками свет, падающий на него сзади из комнаты. Прижался лбом к стеклу. Ночь светлая, как в белом саване мертвец, отходила, таяла, меркла, чтоб уступить место другому, золотому свету.

Вдруг ему стало жалко этой ночи. Так, ни с того ни с сего. Этой ночью он еще был там, где над ним висела постоянная опасность. Казалось, что утро наступило лишь потому, что он переехал границу, а что там, откуда он выехал, все еще ночь. И по-прежнему многоглазое небо щурится на землю одноглазым Марсом.

«Ночь, за что я люблю тебя?» — спросил себя большеголовый.

От вопроса, навернувшегося само собой, стало до боли жалко ночь, оставленную там. Как-то холодно показалось большеголовому в жарко натопленной комнате.

Глаза свои серые он закрыл, чтобы обратить их внутрь себя, чтоб разобраться в нахлынувшем хаосе. От стальных его щупалец-глаз хаос закачался и отошел тихо в неизмеренные глубины необъятной человеческой души. И в то же время руки свои он осторожно просунул в задние потайные карманы. Из одного вынул револьвер, из другого тугую связку денег. И то и другое он быстро положил обратно и лег, не раздеваясь, спать. Маленький и острый, он совсем потонул на мягкой перине под шуршащими белыми простынями. Мысли его, прозрачные и неясные, как лучи северного сияния, заплясали, спутались и пропали тоже в каких-то мягких перинах неясных воспоминаний.

Он спал долго.

К полудню рассчитался за комнату и вышел искать попутчиков, чтоб добраться до места, где начинаются железные дороги. Только бы до железной дороги добраться!

Конечно, можно было бы заказать специальных лошадей, но каких это денег будет стоить!!

Походил по местечку взад-вперед несколько раз, изучил его закоулки, узнал цены на проезд до станции железной дороги и расстояние в километрах.

Стемнело. Земля погрузилась во мрак.

Во мрак погрузился и городок.

В одном из окраинных его домов большеголовый увидал свет жестяной керосиновой лампы. Окна были не занавешены, и там — ни единой души. Большеголовый постучал в окно. Постучал раз, другой. Никакого ответа. Всмотревшись в окно, большеголовый заметил, что из освещенной комнаты открыта дверь в какую-то внутреннюю комнату, где тоже свет, но более тусклый. Осмотрев дом снаружи, большеголовый не обнаружил в нем дверей, выходящих на улицу. Поэтому вошел в ворота, повернул направо и в темноте полунащупал, полурассмотрел дверь, обитую кошмой. Постучал. Удар кулаком по мягкой кошме давал задушенный, еле слышный звук. Однако дверь тотчас же отворилась, и большеголовый очутился в темной прихожей перед каким-то женским существом. Оно отступило перед ним, как бы предлагая войти. Он переступил порог и очутился в кухне, которая освещалась светом, падающим из комнаты налево. Большеголовый последовал за ней и увидел при тусклом свете керосиновой лампы двух евреев, одного старого, другого молодого, играющих в карты.

На старом, для тепла, было накинуто пальто. С ними сидела и старая седая еврейка; у нее в руках тоже были карты. Прямо перед вошедшим стояла та, которая ему отперла. Это была очень молодая еврейка, красавица, с