Шрифт:
Закладка:
Я стоял молча и переминался ногами так, как будто попал в засасывающую меня грязь. Потом начал:
— Ведь это — предательство?
— Бог с вами: повторяю, вы нам ни одной фамилии не сообщайте, даже адреса точного не надо, к кому именно тот или другой едет. Понимаете, просто: трое уехали, скажем, в Калужскую губернию.
— Продажность, — переминался я и ухмылялся гадливо, как ухмыляются на купленную накрашенную женщину.
— Да какая продажность? Ведь мы вам деньги не платим, даем только на расходы для нас. Впрочем, если вы такой добрый, то давайте писцам на чай из своих денег.
— У меня их нет.
— Ну, вот видите. А говорите. Так не будем время терять: вот бумага, распишитесь.
Я расписался в новом обязательстве.
— Вот извольте и деньги, — сказал ротмистр, протянув мне пачку четвертных билетов. — Расписки никакой не надо.
Словно ветром меня вдруг повернуло кругом, и я выбежал из кабинета ротмистра. От волнения перепутал комнаты, тыкался не туда, куда надо, и, наконец, выбежал на улицу, потом домой.
Жена с большими глазами встретила меня на пороге, обняла и спрашивала:
— Ну что, ну что, остаемся здесь?
— Да, остаемся, — сказал я, чтобы ее утешить.
Жена обрадовалась, стала меня целовать, обнимать, и из-за этих-то поцелуев и нежностей я никак не мог ей выговорить, чего стоит оставление здесь, в Москве.
Работа пошла самая препоганая. Боязнь умереть с голоду заставила меня брать деньги.
Эта работа была такова, что я ни одной фамилии им не указывал, ни одного адреса не открывал. Да, я им не называл фамилий и имен. Но зато «они» сами стали мне указывать и имена, и фамилии, и адреса.
Делалось это просто:
— Вот, — говорил ротмистр, — на такой-то улице, в таком доме живет студент такой-то. Вам дается задача установить, знаком ли он со студентом таким-то, живущим там-то, и устраивают ли эти два студента свидания друг с другом в студенческой столовой на Моховой.
И я устанавливал.
Однажды ночью вызывает меня ротмистр в охранку и сообщает, что на такой-то улице в таком-то доме есть нелегальная литература. Завтра рано утром ее оттуда должны унести, потому что в этой квартире завтра же вечером будет собрание инициативной группы эсеров. А так как необходимо, чтобы все собрание «село» с материалом, то на меня возлагается задача каким угодно способом добиться того, чтобы вся нелегальщина осталась там, в квартире, не унесенной до вечера.
Я был немало удивлен.
— Позвольте, господин ротмистр, но ведь в моем распоряжении не более как одна ночь! Что я успею в нее сделать?
— Нам кажется, что только вы это можете сделать, вам знакомо то лицо, у которого хранится литература и на квартире которого будет собрание.
— В таком случае, скажите фамилию этого лица.
— Фамилию вы узнаете в свое время, а теперь ваш ответ: беретесь или отказываетесь?
И сразу глаза ротмистра остекленели и лицо оскалилось улыбкой. Он знал, что отказаться я не могу, ибо это значило бы посадить самого себя в тюрьму.
— Да, согласен, — и я еще раз отдал изнасиловать свою душу.
— Делайте немедленно, — быстро распорядился ротмистр. — Фамилия этого лица — курсистка Субботина, это — ваша замужняя сестра.
Да, это была моя родная сестра Анна, которая всего только полгода как вышла замуж за Субботина. У меня во рту сразу словно все ссохлось, я тупо мотнул головой в знак согласия, вышел на улицу и быстро, быстро побежал к сестре.
— Сестра, дай выпить, дай выпить что-нибудь, нет ли спирта у тебя? Есть, наверное, — с такими словами вбежал я как безумный к сестре.
— Ты, должно быть, нездоров, у тебя глаза красные, ляг, отдохни. Наверное, в поисках работы с ног почти сбился!
Меня действительно била лихорадка. Сестра уложила меня в постель, укутала одеялами, дала хорошего чая.
— Сестра, дай мне, что у тебя есть, почитать из нелегального. Дай хоть несколько листовок.
Сестра мне дала пять номеров эсеровской газеты.
На другой день почти все время я пробыл у сестры и ушел, когда началось собрание. Через два часа после ухода все собрание вместе с сестрой было арестовано. У сестры ничего найдено не было, а у пришедших в карманах обнаружились номера нелегальной газеты. Это я так сделал!
Сестра вместе со всеми месяцев восемь сидела и только потом была выслана в Астраханскую губернию, а остальным был суд, и они получили крепость.
Сестра ничего не подозревала и переписывалась со мной, даже давала выполнять конспиративные поручения, которые я выполнял вполне честно.
Все, что было вокруг меня и во мне самом, все это становилось невыносимо противным. Хотелось не то бежать, не то топиться, не то бегать по улицам и кричать раздирательным криком о своем внутреннем поганом горении.
Меня окончательно замызгали и покорили. Я выполнял уже все поручения, которые давали мне жандармы. Выполнял все безропотно. Получал гроши. Жена оставалась в неведении.
Разразилась революция. Для меня и таких, как я, это был настоящий страшный суд. Это было грозное второе пришествие судии. Теперь уже не хотелось ни давиться, ни топиться, а скорее, как можно скорее быть наказанным. Боже, с какой радостью думал я о предстоящем наказании. Я долго ждал, когда меня возьмут, я нарочно ждал того, чтобы усугубить для себя наказание неожиданным приходом милиции и неожиданным ударом, который будет нанесен моей хрупкой Марусе. Но меня почему-то не брали и не брали.
Получил телеграмму от сестры из Астрахани:
«Поздравляю, революция, свобода».
Милая сестра, хорошая, ты не видишь всех гнойников моего сердца! Телеграмма меня доконала; я пошел в комиссию по обеспечению нового строя и заявил там точно, с какого по какой день состоял я сотрудником охранки.
Теперь, когда я сижу вот здесь, в тюрьме, я не знаю, что сделалось с женой и сестрой. Они меня не навещают, не пишут ничего. Быть может, жена не выдержала и повесилась, быть может, сестра застрелилась. И мне не горько. Нет, наоборот: я истинно рад своему наказанию, своему одинокому заточению в тюрьме. Да и не в этом главное наказание, что я один и одинок и на замке, как бешеная собака, а то, что у моей жены осталось не
