Шрифт:
Закладка:
Дядя Лёня недалеко ушёл от отца. Окончил восемь классов, ремеслуху, отслужил на Дальнем Востоке. Но дома сгодиться не захотел, и со всеми двинул на Север, где нефть, БАМ и Майн Рид. Оказался в бригаде Бондаря незадолго до легендарной встречи с бригадой Варшавского на разъезде Балбухта. Потом вкалывал на линии Тында – Беркакит. В перестройку отмотал плёнку назад, вернулся, где уже был, и обосновался в молодом посёлке на Лене.
И тут же оброс подробностями.
Например, болтают, что есть у него альбом с фотографиями, на одной из которых он (между прочим, абсолютно голый) забрался на крышу теплушки и, козырьком приладив ладонь ко лбу, смотрит в ясную даль. На оборотной стороне надпись: «Куанда, 1984 год». Так ли оно на самом деле или нет, наверняка не скажешь, ведь никто этого альбома не видел, только слышали о нём со слов хозяина. А говорить он мастак. Мелет много и в жилу. И никогда не врёт!
Вообще, разное в нём совмещается и лежит заподлицо, как тёс на крыше. Глядя, как дядя Лёня идёт по посёлку и со всеми приветливо здоровается, невозможно представить, что ещё вчера он медленно, словно раненый зверь, брёл за женой по улице, иступлённый и всклоченный, и страшно шептал:
– Наташка-а-а?! Я тебя зар-р-режу! Куда девала?!
На что жена, проворно уходя от него с оттопыренным рукавом, отвечала:
– Никуда я не девала! Ты её давно выпил!
Он не верил:
– Дева-а-ла!
И уже тише, спокойнее обещал:
– Я тебя зарежу, Наташка-а…
И наоборот, когда сосед стал гонять жену и, догнав, пнул в живот, дядя Лёня проявил самое настоящее сочувствие, и на другой день (вероятно, измучившись тем, что мужик бил бабу, да ещё так подло и жестоко) предложил меру противодействия:
– Давай я его, козла, порву на портянки?!
Но так-то не видно, чтобы задирался. Как и многие мужики, он любит «чтоб по справедливости!» И когда ему назовёшь имя одного деревенского, сообщив о нём какую-нибудь штуку, дядя Лёня (в случае владения им неким неизвестным для тебя знанием об этом человеке) тут же поправит, но не из вредности, а всё во славу той самой справедливости:
– Вася-то?! Ха-а, Ва-а-ся… Пьяный всю деревню поит, а трезвый кучу навалит, дак ещё палкой поковыряет: то ли выдал? Может, в хозяйстве пригодится?!
Но сам, занимая деньги, справедливости в отдаче не всегда придерживается, и первые разы пунктуально возвращает, а потом слагает с себя обязаловку, надумав о займодавце много и всё таким образом, что деньги тому вроде бы и ни к чему.
Частью это непостоянство объясняется тем, что денег у дяди Лёни почти никогда нет, а те, что время от времени появляются, утекают сквозь пальцы.
С чего бы ему разбогатеть?
Как закончил комсомольскую стройку, так сменил дюжину профессий, но ни в одной больше не нашёл себе должного применения, нигде со всем своим вчерашним не смог притереться, а со всем сегодняшним так и остался в контрах. Он словно заступил за финиш с развевающейся поверху атласной ленточкой, на которой написано крупными буквами:
КЕМ БЫ ТЫ НИ БЫЛ, ЧЕЛОВЕК –
РАБОЧИМ ИЛИ КРЕСТЬЯНИНОМ, –
ЗА ЭТОЙ ЧЕРТОЙ ТЫ НИКОМУ НЕ НУЖЕН!
МЫ РАДЫ, ЧТО ВСЁ ТВОЁ ДОГНИВАЕТ В МОГИЛЕ
С ПЯТНАДЦАТЬЮ КРЕСТАМИ В ГОЛОВАХ!
БУДЬ ПРОКЛЯТ, НЕСЧАСТНЫЙ СОВОК!
УРА!!!
Последним оплотом стала угольная котельная, на которой дядя Лёня работал истопником. И всё бы куда ни шло, даже держал хозяйство – корову и бычка. Косил на той стороне Лены, у ручья. Зимой – по льду – вывозил…
– Сынок подставил: стукнул у начальника крутую тачку, а сам слинял к бабке в Нижний! Зво́нит: так и так, папа…
Зарезал бычка. Но с того раза пошло-поехало! Из детей при нём после бегства сына осталась дочка-школьница, которую он трезвый, пьяный ли, а называет не иначе как «доча».
За неё и пострадал.
Пришла из школы комиссия, покатила шаром, покачала головой. Пришлось ехать в город, оформлять кредит и покупать компьютер. Это он ещё в котельной дежурил, положение позволяло. Потом загулял, кредит просрочил, залез в другой… Крест-накрест! Наконец, пристав. В кожаных перчатках, как Гитлер. Проси не проси, а корову – под нож…
И вот сегодня – воздух в кармане, вошь на аркане! Стайки распилил на дрова, сенокос зарос ольхой, завалинка у дома сгнила, вместо стёкол кое-где куски фанеры. Пенсия, несмотря на северный стаж, с гулькин нос. Из котельной, едва расквитался с банками, проводили за какие-то грехи. Жена мыла в совхозной конторе полы – контору прикрыли. Время завыть, а у них совсем другие песни…
Чуть свет, прежде чем закуролесить по посёлку, дядя Лёня идёт на реку с вёдрами из разных дивизий – пластмассовым и цинковым. Отличаются они и по объёму, и чтобы не было крена, зимой дядя Лёня кладёт в то, что поменьше, кусок-другой льда, а в прочее время просто несёт и матерится из-за этого несоответствия тяжестей. Набрать одно из вёдер неполным ему не придёт в голову.
В том, что он таскает воду на руках, есть что-то архаичное, исконное, мужичье. Теперь мало кого скараулишь за ручным трудом. Все норовят прожить чужими руками, а свои берегут для какой-то другой жизни, наверное, очень важной.
Дядя Лёня не бережёт. Не знает, скорее всего, что ещё будет какая-то другая. Вся она у него позади, чему два свидетельства: медаль «Строителю Байкало-Амурской магистрали» и растрепавшееся удостоверение к ней. И нынче он тратится весь, а размотать себя не на всю катушку ему тоже не взбредёт на ум.
Впрочем, это не касается некоторых типично деревенских занятий, к которым дядя Лёня абсолютно равнодушен, хотя бы они и сулили мало-мальскую выгоду. Не охотник, не рыбак, вообще на всякий такой легкомысленный промысел не ходок, даром что во дворе перевёрнута кверху дном целёхонькая «Казанка», он, когда его сомускают, например, на подлёдную ловлю, долго не может понять, чего от него хотят.
– Это, – уточняет, – сидеть на морозе и дрочить?
Зато горазд на другое.
Кажется, из всех видов прибытка, которыми возможно перемочься в деревне, дядя Лёня освоил в совершенстве и уверенно застолбил за собой только рытьё могил. Его вполне задёргали этой на́добой, говоря по нынешним временам, когда кладбище выдвинулось в поле, а на въезде за кладбищенские ворота даже сложили бревенчатую избушку с железной печкой – копальщикам согреться в холода, дёрнуть рюмку-другую. Дядя Лёня и строил на пару с корефаном.
– Все-е-ех похороню! – напиваясь на поминках и поднимая руки, порванные ломом и лопатой,
